Страница 94 из 114
— Здесь никогда нельзя угадать. Приедем на станцию — видно будет.
— А если все же тайфун, то вода сделается мутной? — не отстаю я, мысленно рисуя грустные картины молочной, взбаламученной воды, в которой болтаются ржавые нити размочаленных водорослей. — Это очень жаль, если вода сделается мутной. Я так стремился к океану! И в первый же день никакой видимости. Только изрезал все ласты об устричное дно.
— Где это было? — спрашивает Валерий Фаворов.
— Недалеко от института. На девятнадцатом километре.
— Это же Амурский залив, — улыбнулся Володя. — Опресненные илистые воды. В бухте Троицы так не бывает.
— В большие ливни бывает, — зловеще, косясь на небо, замечает Валерий. — Пресная вода долго лежит несмешивающимся слоем.
— И вообще потоки смывают с сопок всякую дрянь, — равнодушно замечает Нейфах.
— А тайфун, кажется, все же будет, — лениво зевает кто-то за спиной.
— Александр Александрович! — Я увлек Нейфаха в сторонку. — Вы который год уж совершаете свой хадж. В такую погоду есть смысл лезть в море?
— Своих ежей я получаю в любую погоду. Но мне кажется, что прозрачность там всегда на высоте.
Ребята окружили станционный буфет. Закупали минеральную воду «Ласточку».
Володя достал стопку картонных стаканчиков.
— В последний раз настоящей водицы? — предложил он.
— У вас плохо с водой? — спросил я.
— Такой, во всяком случае, нет.
Объявили посадку. Люди подхватили мешки и сумки, навострились на штурм.
Мы тоже побежали вдоль колеи по рыхлому, закапанному мазутом песку, который ничем не напоминал о близости океана.
Но не все стремились стать пассажирами этого поезда. Многих просто привлекал его всегда открытый буфет. Свежий хлеб, булки, жареная колбаса, «Беломор» и дешевый портвейн — все это пользовалось неизменным спросом. Местные жители смотрели на этот поезд как на передвижной продмаг. Остановки поэтому длились долго, а в проходе не прекращалась суета.
Но когда поезд, наконец, трогался и в окно врывалась свежая сырая струя, мы сразу же попадали в первобытный мир. Можно было держать пари, что до следующей остановки не увидим за окном следов человека. Если не считать, конечно, телеграфных столбов, черных штабелей шпал и игрушечных путейских домиков вдоль полотна.
А так — простор необъятный, непривычный простор. Поля без тропинок, зелень, не знающая копоти и инсектофунгицидов, дубовые рощи, заросли орешника и лещины. Как тянуло в эти ровные зеленые долины, пестреющие огненными жарками, золотыми лилиями и темно-фиолетовыми ирисами.
В вагон вошли пограничники. Неторопливо, без лишних слов, проверили документы. Вдали, за синей волнистой полосой сопок, лежала граница.
Наконец наша Андреевка. Те же груды песка. Шпалы. Запах битума и креозота. Только небо еще сильнее провисло. Резкий ветер несет острые песчинки и холодные капли. Серая, пересыщенная влагой вата вот-вот упадет на землю. Мы бодро прыгаем по шпалам. Параллельно нам ныряет в песчаных волнах зеленый кубик — микроавтобус УАЗ-254. Наконец наши пути встречаются, мы залезаем в этот несгораемый шкаф и мчимся по безумному грейдеру. Пыльные окна закрыты наглухо. Пахнет мотором и разогретым на солнце металлом.
Ребята осторожно укладывают на колени длинные тонкие свертки. Вначале я подумал, что это аккуратно обернутые бумажной лентой удочки. Оказалось — стекло, хромотографические колонки.
Машина прыгает на ухабах, гравий оглушительно стреляет в поддон, с шумом и шелестом расступаются глинистые лужи и разлившиеся от дождей реки.
— Давно у вас дожди? — спрашиваю шофера.
— Дня три.
— А море мутное?
Он пожимает плечами. Что ему море, когда приходится гонять по таким дорогам? Быстро надвигается темнота. Красноватый, как вполнакала, свет фар тоскливо мечется по каменным грудам, вырывает из темноты медные осыпи глины. Дорога огибает сопки и змеится вдоль берега. Море у самых колес. Неподвижное, густо-синее, утопающее в ночи. Не верится, что это почти тропическое Японское мере, широко и свободно уходящее в Тихий океан.
Гладкое некрашеное дерево и стекло — вот и все бунгало. Раздвижная стеклянная дверь и раздвижные окна от пола до потолка. Плоская, с небольшим наклоном толевая крыша. Открытая веранда с широким навесом. Вокруг маньчжурские дубы и папоротники, поросшие алыми розетками огневиков. Внизу море. Бунгало прилепилось как раз в том месте, где кончается сравнительно пологий склон сопки и начинается обрыв.
Мы приехали уже ночью. Володя зажег свет на веранде и отпер дверь.
— А это ничего, что вы здесь, как в аквариуме, видны со всех сторон? — спросил я.
— Но ведь и мне все видно… Наконец-то я дома! Только здесь по-настоящему и могу дышать.
Потом я узнал, что Володя сам спроектировал и построил этот милый крохотный домик, состоящий из «аквариума» и миниатюрного душа (0,2 м2) за узенькой дверцей в задней стене. Все здесь было продумано до мельчайших деталей. Просмоленная в несколько слоев крыша, выдерживающая любой тайфун. Скрытая электропроводка. Свайный, укрепленный камнями фундамент. Душевая цистерна. И широкая затененная эта веранда, куда можно вынести шезлонг, откуда сквозь узорную прорезь листвы видна вся бухта. Володя буквально вылизывал бунгало, как кошка любимого котенка.
Тонкие пластины розового дальневосточного кедра понизу стены, оленья шкура на полу и позеленевший бронзовый подсвечник в виде дельфина — вот и все украшения. Впрочем, украшения ли?
— Человек должен постоянно видеть открытую душу дерева, — как-то сказал Володя. — Дерево — лучший из материалов. Оно красиво само по себе, своей теплотой и строгой функциональностью. Нет ничего благороднее дерева.
Розовый отполированный кедр действительно притягивал взгляд. Глаза отдыхали от ярких красок моря, листвы и неба, от слепящих ленивых вспышек на расплавленной воде. А на оленью шкуру было хорошо сесть в жару, когда так раздражает натянутая ткань шезлонга. Подсвечник же становился просто необходимым после одиннадцати часов, когда выключали движок. Мутные стеариновые слезы скатывались на позеленевшую морду дельфина, и фантастические бабочки кидались на губительный огонь, пили смертельное пламя.
Я увидел этих бабочек в первые же минуты, когда Володя зажег лампочку на веранде. Казалось, что это сон. Цветастая восточная легенда.
Какие-то невероятные шелкопряды и бражники, огромные, как летучие мыши, совки с хищными желтыми глазищами на крыльях, ночной павлиний глаз и болезненно-зеленые парусники с длинными вуалевыми хвостами… Это был яростный напор, ликующий праздник.
Треск и шелест крыльев наполнили бунгало. На стенах, на полу, на наших спинах ширились разноцветные мозаики. Словно все бабочки мира слетелись сюда, чтобы принять участие в нашем маленьком торжестве.
— Вообще-то у нас на станции сухой закон, — сказал Володя. — Но сегодня по случаю приезда и знакомства — можно. Немного.
Мы пили сладкий и крепкий вьетнамский ликер и какое-то красное вино. А бабочки кружились над нами в вечно изменчивом узоре калейдоскопа, падали на головы и в стаканы с терпким вином. Там я впервые увидел индигово-изумрудную с переливчатыми, как перламутр, хвостатыми крыльями красавицу. Это был парусник Маака, огромная, как птица, восемнадцатисантиметровая бабочка. Она тоже прилетела на наш огонек.
Я осторожно поймал ее и вынес наружу. Море тихо и свободно дышало в непроницаемой темноте. Но горизонт дымился синим, как от электросварки, светом. Наполненный холодной фосфорической пылью, скользил над водой прожекторный луч. Он медленным циркулем обвел бухту, на миг залил лунным сиянием кроны дубов и наше бунгало и нестерпимой звездой ударил меня в глаза. Бабочка, как завороженная, сидела на моей ладони, крепко вцепившись мохнатыми лапками в палец. Только дрожали чуткие антенны мохнатых усиков. Я стряхнул ее. Она вспыхнула на миг, как серебряная фольга, и полетела прочь от бунгало, вдогонку за призрачным светом.