Страница 55 из 114
Особенно живучим оказался культ умерших. Он соблюдается до сих пор. На похороны сходятся не только все родственники, но и сваны из других селений. Поминки справляются на седьмой, сороковой день и через год после смерти. Так как в представлении верующих людей покойники и после смерти сохраняют свои потребности, у постели умершего, где теперь лежат его костюм и личные вещи, оставляют столик с едой. Обязательное погребение в родной земле, на фамильном кладбище — обычай тех же Далеких времен. Сохранились И элементы жертвоприношения.
Праздник Пуст по своему происхождению как раз и является полухристианским-полуязыческим. Церковь Пуст стоит над Местией. 12 мая я отправился туда, чтобы увидеть все своими глазами. Мне хотелось пойти вместе с отцом Миши — с Виссарионом.
Но Виссарион не мог пойти со мной на праздник Пуст, в этом году он присутствовал у постели умирающего и не имел права поэтому быть на празднике, посвященном благополучию семьи и счастью в доме.
Церковь Пуст — самая древняя в Местии. Рассказывают, очень-очень давно эту богатую церковь обокрали. Жители Местии пришли сюда проклинать воров. При этом в жертву был принесен теленок. Проклятие подействовало таким образом, что воры навсегда исчезли из Сванетии. С тех пор 12 мая все приводят сюда телят или баранов (козы не допускаются), «освящают» их и уводят домой. Там режут и возвращаются в Пуст с насаженными на палку сердцем, легкими и печенью. Самый о ни на есть языческий обычай жертвоприношения.
Я немного опоздал, баранов вели обратно. Вокруг Пуста толпилось много народу с бутылками и стаканами в руках. В самой церкви священнодействовал тот же Мобиль Маргиани. Церковь Пуст пуста. Стоит лишь большой деревянный крест перед алтарем.
В тот день была прекрасная погода, в небе гудели самолеты. Ни один из летчиков-сванов не мог отказать себе в удовольствии пройти над Пустом на бреющем полете. Маленькие самолеты, чуть не задевая наши головы, взмывали в небо. Люди поднимали вверх стаканы и пили за счастье и благополучие в доме летчиков.
Кош семьи Хергиани стоит под склонами Ушбы, у нижнего края леса. Небольшой деревянный домик. Щели пронизаны кинжалами злого горного солнца. Внизу коровник. В самом доме кое-как хозяйственный инвентарь, в том числе деревянная соха, одежда, кровать и, конечно, железная печка. Я не видел дома в Сванетии без железной печки. Видимо, когда сваны распрощались с мачубом и очагом в виде костра посредине, не сохраняющая тепло железная печка сохранилась на время, да так и осталась навсегда. Миша говорил, что в иных домах поставили позднее камины, но мне не доводилось их видеть в действии. Даже зимой семья обычно греется возле железной печки, когда на ней приготовляется пища. Спят же на верхнем этаже, в холоде. Это, может быть, даже типично для горцев; австрийцы, например, тоже спят в неотапливаемых помещениях под перинами. Наверное, это полезно.
Миша возился на маленькой пасеке с пчелами, доил коров, стучал топором, а я старался помочь ему чем мог. Мог я немногое. Когда он доил корову, я ее только пугал. Надо полагать, потому, что шарахался от нее. Миша вскрывал ульи — я отходил подальше от греха.
— С ними надо уметь, — говорил Миша. — Я с ними с детства. Вот раз в Англии гостил у миссис Даншит, ты знаешь, альпинистка такая, на Эльбрусе была. Так у них дом свой, сад убранный и стоят два улья. Они к ним и не подходят, только из-за забора за пчелами наблюдают, боятся. Я говорю; «Хотите, меду достану?» — «Что вы, что вы, пчелы вас закусают!» Я пошел, а муж ее кричит; «Стойте, я за кинокамерой сбегаю!» Сбегал. Я вошел в сад, спокойно открываю, достаю соты, ем мед. А он снимает, а она охает, ахает! Чудной народ! Принес им меду; говорят: в первый раз свой мед едим.
Пили мы на коше одно парное молоко, пекли на железной печке лепешки и не спеша толковали о том, о сем, посматривая на снежные горы. На юге прямо перед нами сверкал нетронутый белизной Сванский хребет с вершинами Лайла, Лакур и Ласиль, впереди него протягивался заснеженный и весь в лесах хребет Загар, отделяющий долину реки Мульхуры от долины Ингури. Вокруг зеленели луга, а внизу, на дне нашей долины Тюй-бри, виднелась белая нитка реки. Ушбы и вершин Главного Кавказского хребта, кроме массива Улутау, отсюда не видно, вершины смотрятся на расстоянии.
Горный пейзаж хорош своим разнообразием. В степи или тайге все кругом степь и тайга, а здесь ты видишь сразу несколько природных зон. Растительные пояса гор позволяют иной раз побывать за один день и в пустыне и в Арктике, ведь нивальный пояс гор, пояс вечных снегов и льдов — та же Арктика. Помню, спускаясь с вершин Заилийского Алатау в Алма-Ату, приходилось пересекать все природные зоны, будто за один день пробежал от полюса к экватору. Сошел со снега и льда, попал на альпийский луг — та же тундра; потом выходишь на субальпийские луга с цветами и стелющейся арчой — лесотундра; затем вбегаешь в горную тайгу, в хвойный лес из тянь-шаньских елей, в нижней части леса начинают попадаться березы и рябины, осины и широколиственные кустарники, смешанный лес, а затем лиственный лес, вроде бы под Москвой; а тут начинаются уже и степные склоны с ковылями и злаками; спустишься в город, а за ним лежит настоящая пустыня. Сам город Алма-Ата стоит в зоне полупустыни, только имеет так называемый культурный ландшафт с орошенными водой ледников фруктовыми садами.
Здесь, в Сванетии, вертикальная зональность, может быть, и не так классически выдержана (вместо пустыни тут море, а вместо степей и полупустынь — чайные поля, плантации и сады Мингрелии), но зато растительность чрезвычайно богата различными видами. Это замечает каждый, кто переваливает Главный Кавказский хребет с севера на юг. По ту сторону, в Балкарии, всего-то и запомнится, что сосновые боры с красноватой корой на стройных стволах да колючие кусты облепихи, тянущиеся вдоль рек серыми, словно запыленными зарослями. Осенью серая скука их колючек оживляется немного оранжево-красными плодами и слетевшимися на них птицами. А как перевалишь в Сванетию, попадаешь вдруг в такое неистовство природы, в такое разнообразие деревьев и кустарников, что подчас не можешь найти рядом двух одинаковых. Не на самом верху, понятно, а пониже.
Сначала-то, после снега, вырвавшись из зарослей рододендронов, попадаешь на субальпийский луг с ковром синих генциан, светло-лиловых скабиоз, розовых астр, желтых примул и ярко-красного шалфея. Среди них, распушив свои верхушки, как кисточки радиоантенн, стоят сухие, прошлогодние зонтичные. Иногда они выше тебя ростом. Стелется корявая мингрельская березка, растущая только здесь и нигде больше. Беловатая кора на этих березках висит лохмотьями, ствол ползет по земле, кожистые листья различны по величине; ближе к старой части побега они крупные, а к верхушке уже мельче.
Ниже идут елово-пихтовые леса. Здешняя ель, она называется «Восточная», растет только на Западном Кавказе, а пихта (Кавказская, или Нормана) тоже нигде, кроме этих мест, не живет. Оба дерева высоки, до 50–60 метров в высоту, стволы бывают у пихт до 2 метров в диаметре. Как и все кавказское, они весьма долговечны, живут до 500 лет.
Еще пониже ель и пихта уступают место буку. Он поднимается в Сванетии до 2000 метров над уровнем моря. Интересное дерево, ствол прямой, до 40 метров высоты, толщина бывает более полутора метров в диаметре, кора гладкая, светло-серая. Овальные листья с верхней стороны темно-зеленые, блестящие, а снизу — с шелковым опушением. Осенью листья бука делаются коричневыми, с бронзовым отливом. Трава в буковых лесах не растет, подлеска из кустарников тоже нет, и вот склоны под деревьями становятся золотистыми от опавших листьев, создают прекрасный фон для серых, устремленных ввысь стволов. Редко увидишь такое.
Ну, а от тысячи метров и ниже — царство дуба. Здесь самое большое число разновидностей дуба в СССР. Каких дубов тут только нет! И все это переплетается с каштаном, дзельвой, хурмой и сотнями видов кустарников, в том числе и вечнозеленых, всю зиму радующих глаз сочной зеленью, которая так и брызжет из-под снега.