Страница 31 из 114
В полном соответствии с русской летописью, где говорится: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и посемь творяху кладу велику, и возложахуть и на кладу мертвеца сожжаху».
Об этом Ибн-Фадлан, конечно, ничего знать не мог. Поэтому, когда тысячу лет спустя курган был раскопан археологами, они еще раз убедились в правдивости его рассказа, а сам рассказ помог им восстановить во всех деталях древнерусский погребальный обряд.
Пока Ибн-Фадлан путешествовал по стране булгар, узнавшие о посольстве халифа хазары не сидели сложа руки. Они решили показать Алмушу, что Багдад далеко, а они, хазары, близко, и для начала принялись за собственных мусульман, которых в их стране было немало. Царь хазар приказал, чтобы минарет в его столице был разрушен, казнил муэдзинов и сказал: «Если бы, право, я не боялся, что в странах ислама не останется ни одной неразрушенной синагоги, я обязательно разрушил бы и мечеть».
Алмуш намек понял. На помощь халифа, который даже не выполнил обещанного, полагаться не приходилось. Об этом он прямо и сказал Ибн-Фадлану. Пора было возвращаться. Тем более что «ночи удлинились, а дни сократились».
Подробностей обратного пути посольства мы не знаем — последние главы книги Ибн-Фадлана не сохранились. Известно лишь, что возвращались вновь через страну огузов и Хорезм, а оттуда ехали прямо на юг, через Каракумы в Иран. Грустное это было возвращение, и каждый гадал, что ждет его в Багдаде. Прибыли в него весной 923 года, через год и десять месяцев после начала путешествия.
Веселых вестей не привезли. Ничто из задуманного не удалось. Огузы ислама не приняли. Алмуш, изверившись в надеждах на помощь халифа, предпочел сохранить связи со Средней Азией и по-прежнему платить дань хазарам. Из планируемой коалиции против хазар ничего не получилось. Наоборот, они сами обернули оружие против мусульман.
Нужно было найти виновника неудачи. Без него халифы никогда обойтись не могли, так же как без внешних и внутренних врагов и стихийных бедствий. Иначе на кого свалить свою некомпетентность, бездарность, невежество.
Сусан вывернулся, с помощью покровителей свалив всю вину на Ибн-Фадлана. Во всем виноватым оказался секретарь посольства. Его официальному отчету не поверили.
Оставался последний шанс. Написать книгу, подробно описать все, «что он видел собственными глазами со времени своего выезда из Багдада и до того, как он возвратился в него». Пусть все увидят, кто прав, и кто виноват, и что он, Ахмед Ибн-Фадлан, сделал все, что мог.
Книгу он написал. Но все было напрасно. Придворные интересовались рыбой, а не книгой и ее незадачливым автором. Книгу забыли. На тысячу лет.
Михаил АЛЕКСАНДРОВ
Три кукри
Передо мной лежат три кукри — три изогнутых непальских кинжала. Их рукояти украшены львиными головами, а клинки так остры, что часто рассекают собственные ножны. Эти кинжалы не сувенирные подделки, а подлинное, нешуточное в умелых руках оружие, символ национальной славы Непала. Три кукри на моем столе не только предмет гордости коллекционера. Это память о трех поездках в удивительную, неповторимую страну, где тысячелетний храм считается не таким уж древним, а горная вершина высотой в семь с половиной километров не такой уж высокой.
Впервые я приехал в Непал в самом конце 1963 года. Было прохладно, по индийским представлениям даже очень холодно, когда наш самолет — старая американская «дакота» — поднялся с небольшого делийского аэродрома Сафдарджанг и взял курс на восток. Через несколько часов ровная желтоватая равнина сменилась под крылом самолета темными предгорьями Гималаев. Потом впереди открылась панорама огромных снежных гор, а затем самолет нырнул и как-то очень поспешно приземлился посередине внезапно появившейся между гор долины. Через час я уже был в Катманду — столице гималайского государства.
Погружение в глубины экзотики требует такой же постепенности, как и спуск на дно океана. И остановка в Новом Дели с его изрядно модернизированной «восточностью» оказывается очень кстати. Без этой акклиматизации первая прогулка по Катманду оказалась бы слишком впечатляющей даже для человека, привычного к Востоку.
Древность непальская в отличие от европейской — лондонской, пражской, московской — не музейная, а живая. Неисчислимые храмы — буддистские, индуистские — не памятники старины, хотя многие из них, бесспорно, старше Тауэра или собора святого Петра. Для местного жителя они привычная деталь повседневной жизни. Кстати, сам местный житель, появись он на минутку даже в привыкшей ко всему Москве, вызвал бы всеобщее изумление. По Катманду вперемежку со стройными солдатами королевских войск и буддистскими монахами в оранжевых одеяниях разгуливают жители высокогорных районов страны в самых невообразимых костюмах. Чаще всего на них надеты дубленые полушубки из шкур — одежда, нелишняя ночью в непосредственной близости от гималайских снегов. Днем, когда пригревает солнце, они сбрасывают верхнюю часть полушубка, и у пояса образуются живописнейшие складки. В этих складках носят оружие, детей, съестные припасы, всякие бытовые мелочи и прочее.
Тут и там на перекрестках, в закоулках запутанных улиц на пугливого иностранца оскаливаются бесформенные изображения злых богов. Вся сила этих изваяний в их аморфности. Если бы огромный черный Кала Бхаирава — одно из перевоплощений Шивы, — сидящий со связкой отрубленных голов в сжатом кулаке, был сделан более тщательно, в нем было бы мало устрашающего. Просто комбинация из почти человеческих рук, почти слоновьих ног и почти птичьей головы. Но фигура вырублена грубо, еще более грубо раскрашена и не напоминает ничего живущего. Это и производит угнетающее впечатление. Впрочем, в основном на непривычных иностранцев. Непальские ребятишки смотрят на страшного бога так же равнодушно, как нью-йоркские на рекламный плакат пепси-колы, — он вошел в привычку.
О непальской детворе следует сказать отдельно. Непальцы — народ открытый, дружелюбный и общительный. Эти черты начинают проявляться очень рано. Четырехпятилетний житель Катманду уже весьма приятный собеседник, не уклоняющийся от знакомства, бесстрашно готовый к обмену мнениями с незнакомым дядей. Общение со мной было для малолетних непальцев особенно увлекательным: моя фигура, довольно-таки длинная и по московским масштабам, среди невысоких непальцев выглядела совершеннейшим отклонением от нормы. Когда я появлялся на базаре, дети сбегались из соседних кварталов. Наверное, так вели себя наши юные бабушки и дедушки, когда приезжал бродячий цирк.
Забавной была встреча с десятилетним главным жрецом одного из буддийских храмов в пригороде Катманду. Он принял нас — нескольких иностранцев — с солидностью, подобающей человеку, занимающему столь высокий пост. Собственно, внутрь храма мы не вошли из опасения оскорбить религиозные чувства окружающих. Главный жрец смотрел на нас из-за решетки, обрамлявшей некое подобие алтаря. Внезапно на его лице отразилась явная внутренняя борьба. Оборачиваюсь и вижу, что находившийся среди нас американец показывает служителю культа большую конфету с очевидной целью выманить его на улицу. Жрец терзался, но наружу не шел. Тут же нам объяснили причину такой стойкости. Дело в том, что, выйдя за пределы храма, юный священнослужитель должен был прежде, чем вернуться внутрь, совершить очистительное омовение. Утро было прохладное, и подобная перспектива не могла ему улыбаться. Мальчишка мудро решил не поддаваться искушению и в итоге выгадал — конфета была послана ему через решетку.
Гуляющая корова — обычная картина для городов, где многие жители исповедуют индуизм. Но такого количества крупного рогатого скота, как на улицах Катманду, нет, пожалуй, ни в Калькутте, ни в Бенаресе. Вместе с гигантскими непальскими козлами коровы непринужденно разгуливают по базару, искоса поглядывая на лотки торговцев зеленью. Зная, что никакое религиозное почитание не спасет ее от палки в случае кражи, корова ведет себя как осторожный хищник. Она спокойно проходит мимо зеленной лавки, обмахиваясь хвостом и делая вид, что совершает моцион по предписанию врача. Затем неожиданно следует прямо-таки яшинский бросок — корова хватает огромную непальскую редиску и скрывается за углом. В эти мгновения в ее взгляде появляется что-то тигриное.