Страница 101 из 114
Есть клетки, которые обретают специализацию в первые же часы жизни, а есть такие, которые долго прозябают в сонной одури. Потом вдруг под влиянием гормонов они оживают и активно включаются в работу. Впрочем, только ли под влиянием гормонов? А что заставило другие клетки продуцировать гормоны? Сплошная цепь загадок. Отдельные звенья, конечно, ясны, но весь механизм… Да и один ли механизм включает клетки? Полагают, что один. Не знают только — прямо или косвенно. Вот, к примеру, заработал ген казеина, и молочные железы стали продуцировать молоко. В этом отрезке цепи все ясно. Но попробуйте сказать, что заставило этот самый казеиновый ген работать и почему он сумел сформировать именно молочные железы. Или ответьте на вопрос, что определяет форму носа. Одним словом, задача сводится к тому, чтобы дать объяснение вопросу вопросов: как синтез разных белков приводит к образованию разных органов? А пока мы не знаем даже, когда гены вообще начинают работать. Сразу же после оплодотворения? После танца хромосом? Рядом остроумных опытов показали, что после оплодотворения гены еще не работают. Когда же?
Если удалить из клетки ядро, в котором хранится наследственная информация, или, говоря иначе, убить хромосомы, клетка все равно будет работать. Как магнитофон с чистой лентой. Даже лучше. Первые стадии развития организма станут протекать вполне нормально. А потом механизм портится. Все клетки получаются одинаковыми и одинаково бесплодными. Нет специализации органов — нет организма.
Нейфах, собственно, и показал, когда начинают работать гены. Убивая гамма-излучением, или актиномицетами, клеточные ядра на разных стадиях развития, он сумел поймать тот изумительный, архиважный момент, когда начинается синтез РНК и белка, то есть когда начинают работать гены.
У морского ежа, например, синтез белка начинается через четыре часа после оплодотворения. Но, черт возьми, решение вопроса всегда рождает кучу нерешенных вопросов. Цепная реакция беспокойства. И действительно, сказать: четыре часа — это очень важно и ценно, но такова человеческая логика: почему именно через четыре часа? Где, наконец, спрятаны эти часы, которые с изумительной точностью включают в работу самый совершенный механизм природы? В каждой клетке спрятаны такие часы? Или они возникают, как новое качество, из совокупности клеток? Чтобы решить эту проблему, надо было разъять организм на отдельные клетки и потом вновь собрать его, как детский «Конструктор». Задача вроде бы немыслимая. Делать такие пертурбации с высшими животными, очевидно, мы вообще никогда не сможем. Но чем ниже стоит на эволюционной ступеньке организм, тем проще его развинтить и свинтить. Ведь механизм сцепления клеток довольно прост. Это всего лишь мостик из белка и кальциевого иона. Этот двухвалентный атом и сцепляет две отдельные белковые молекулы. Стоит убрать из организма кальций, и он разлетится на отдельные детали, как Эйфелева башня без заклепок. А убрать кальций не так уж сложно. Достаточно обработать организм версеном, который связывает кальциевые ионы, или просто хорошо выдержать его в лишенной кальция воде.
Введенный в организм версен делает чудеса. Живое существо превращается в кашу отдельных, но живых — и это очень важно — клеток. Если ввести в эту кашу кальций, клетки вновь соединятся, но беспорядочно, хаотично. Это будет уже конструкция, собранная обезьяной, а не великолепный механизм. Впрочем, постепенно клетки начинают упорядочиваться, восстанавливать старые связи и привычное местоположение. Никто не знает только, как долго надо ждать, пока из этого хаоса вновь возникнет исходный организм. Впрочем, не в этом дело.
Ученых больше интересует ответ на вопрос, когда начинается синтез в дезагрегированных зародышах. Ведь это означает ответ на вопрос, где таятся таинственные часы: в отдельной клетке, или в их совокупности?
Этим, собственно, и занимается Нейфах. Без всякого преувеличения можно сказать, что это крупнейшая проблема сегодняшней биологии. И решается она посредством простых для нашего века экспериментов. Нейфах, как и все его коллеги за рубежом, изучает синтез с помощью меченых аминокислот. Содержащий радиоактивную метку углерод-14 — уридин — легко контролировать с помощью счетчика Гейгера. Он хорошо проникает в клетки и так же хорошо уходит из них.
Остается сказать, почему для этой цели нужны именно морские ежи. По многим причинам. Во-первых, уридин особенно легко проникает в их клетки. Во-вторых, а может быть, именно это обстоятельство и явилось определяющим, еж дает до 8 миллионов икринок (все они, увы, легко умещаются на языке), а, как известно, чем больше исходных единиц, тем, как говорят, лучше статистика. По той же причине на морских ежей тратится совсем немного дорогостоящего меченого уридина. Во всяком случае, экономия уридина с лихвой окупает все затраты на командировку столичного доктора наук за 10 тысяч километров. Конечно, этот доктор наук мог бы поехать и поближе, на Баренцево море, где тоже водятся ежи. Но это тоже было бы не очень выгодно, хотя и совсем по другой причине. На Баренцевом море холодно, и ежи развиваются там гораздо медленнее. Там бы Нейфах смог поставить лишь четыре опыта в месяц, а в бухте Троицы он делает двадцать опытов. Это тоже очень большая выгода. Наконец, нельзя и такие вещи сбрасывать со счетов: ему здесь больше нравится. Я уже не говорю о том, что хорошее настроение тоже определяет эффективность исследований.
И еще одно обстоятельство. Мне кажется, что есть пределы экономии, когда речь идет о науке. У американцев одна печатная работа «стоит» 60 тысяч долларов, у нас — 2 тысячи рублей. Разница, конечно, громадная. Но не всегда она может радовать. Во многих случаях исследовательская работа в Америке поставлена пока лучше, чем у нас. Конечно, далеко не в 30 раз, но лучше. Очевидно, где-то экономическая выгода оборачивается проигрышем.
Недаром в институтах Дальневосточного филиала Сибирского отделения АН СССР не жалеют денег на оборудование. Лаборатории оснащены там так, что москвичи и ленинградцы могут лишь кусать локти от зависти. Это тоже не последнее обстоятельство, которое заставляет Нейфаха каждое лето брать командировку в бухту Троицы.
Что перед этим дальневосточные суточные и надбавка на «энцефалитную вредность» — труха, нуль без палочки! Но морским ежам все эти перечисленные обстоятельства дорого обходятся. Ведь Нейфах публикует свои работы, и уже у многих буквально руки чешутся на ежей.
Честное слово, когда я увидел, как Нейфах сидит обнаженный по пояс над ведром с ежами и потрошит их одного за другим, я не съел больше ни одного. Было жалко. Эти прекрасные, как черные звезды, иглокожие скоро сослужат людям такую же пользу, как бесчисленные легионы лягушек, кроликов и крыс, принесенных в жертву науке.
Пожалуй, на этом можно было бы закончить «Поэму морских ежей». Если бы не один весьма существенный момент. Он заключается в том, что работа Нейфаха, как всякая большая теоретическая работа, получила совершенно непреднамеренно великолепный практический выход. Она оказалась тесно связанной с очень интересующей меня проблемой воспроизводства океанских запасов. Но об этом дальше. Сейчас настала очередь рассказать, наконец, о подводном зиккурате.
Бухта Холерная, как и следовало ожидать, притаилась влево от каменных гротов. Если бы я пошел тогда в другую сторону, то непременно попал в нее. В отлив же ничего не стоило заплыть в бухту прямо из грота. Потом, когда Володя достал из сейфа морские карты залива Посьета, я быстро разобрался в обстановке. Как сопки чередовались распадками, так бухты разграничивались каменными мысами. Полукруг Троицы, каменный мыс, полукруг бухты Идола, гроты, песчаный полукруг бухты Идола, гроты, песчаный полукруг бухты Холерная, нагромождение камней, бухта Витязь и т. д.
На лодке в один день можно было бы облазить их все. Но мы пошли пешком. По тропе, которая огибала сопки. Без стремительных подъемов и головокружительных спусков. Как ходят в сопках все нормальные люди.