Большие люди

Люся может лишь растерянно моргать. Братья?! Все-таки братья?!

— А ты?! — напускается Гриша на брата. — Вот специально же это сделал?! Нарочно?!

— Да если чуть-чуть только… подыграл… — Гоша нимало не смущен. — Зато забавно получилось… сладенький…

Рык и нечленораздельные маты. Еще удар кулака в стену. А потом все-таки внятно, хоть и громко:

— Допрыгаешься! Вот сейчас ведь вспомню наше детство босоногое! И возьмусь за ремень!

— Ой, да ладно, — Гоша по-прежнему не демонстрирует ни раскаяния, ни испуга. — Было всего один раз. И еще неизвестно, кому хуже было после этого. Напомнить тебе, как ты перепугался сам? И прощения у меня просил?

— Иди ты к черту! И вы, — обращаясь уже к буквально замершей как соляной столп Люсе, — тоже идите к черту, Людмила… Михайловна! Голову надо использовать, чтобы думать! А не только, чтобы в нее есть! Ваше счастье, что сегодня последний день вашей работы здесь! Потому что видеть вас еще раз нет никакого желания, ясно? Всего хорошего!

Перед ней распахнули дверь. Мешкать Людмила не стала.

Расплакалась она уже только в машине. Зато навзрыд и от души. Вот казалось, было бы с чего? Взрослая женщина, в силу профессии повидала всякого-разного, но до сих пор не утратилось что-то в душе. Что-то, что позволяло делать этой душе больно.

Ну, подумаешь, накричали на нее. Даже, в общем-то, не так уж сильно. И, собственно, повод имелся для крика, какой-никакой, а имелся.

Но обидно было просто смертельно. Ревела, уткнувшись лбом в скрещенные на руле руки. Непонятно, отчего больше. То ли от того, что Гоша, который ей так по-человечески был симпатичен, не очень по-доброму пошутил над ней. То ли потому, что Гриша, который ей был еще более симпатичен, наорал и оскорбил ее. Все вместе. Да, и, похоже, клиента она все же лишилась, при таком-то настрое Гриши. Во всей это ситуаций был только один положительный момент. Они все-таки не геи. И, возможно, какой-то девушке достанется такое… счастье. На этой мысли Люда сквозь слезы усмехнулась. Собственные предположения, еще четверть часа назад казавшиеся такими разумными, теперь выглядели просто смехотворными. Да какие же они геи?

Георгий стоит у окна и смотрит на и не думающую отъезжать от подъезда синюю машину. Смотрится «Нива» среди «Ауди» и «Инфинити» весьма колоритно. Стоит, с места не трогается. Уже пятнадцать минут прошло, а Люся все не уезжает. Он почему-то уверен — она там плачет, внизу, в синей машине. Вот скотина, Гришка, довел девчонку дот слез. Обидел ребенка. Да и Гоша сам тоже… хорош.

Он ее именно так воспринимал с самой первой встречи. Несмотря на то, что они были ровесники с разницей в несколько месяцев. Несмотря на то, что она крупнее и выше его. Несмотря на то, что их отношения «массажист-пациент» предполагали ее главенствующую роль. И он послушно подчинялся всем ее словам и рекомендациям во всем, что касалось его собственной спины. Но что касалось всего остального… Он казался себе на фоне ее гораздо более старшим, циничным, что ли. А в ней чувствовалась что-то детское… Нет, не инфантильность. А что-то такое… чистое, наивное… Из тех времен, когда ты еще веришь в чудо. За ухоженной, симпатичной, чуть крупноватой женщиной виделась девочка с длинными косичками и распахнутыми всем чудесами мира глазами. Странно, конечно. Но он ее воспринимал именно как… едва ли не как младшую сестру, которой у него отродясь не было. Только старший брат с тяжелым, временами просто скверным характером.

— Гришка, тебя хоть немного совесть мучает? — он оборачивается к устроившемуся на диване с кипой бумаг брату. — Зачем ребенка обидел?

— Ребенок — это вот эта толстая корова? — Гриша не отрывается от бумаг.

— Грубо, Григорий Сергеевич, очень грубо. Люся, между прочим, очень симпатичная.

— Возможно, — Гришка все так же занят документами. — А еще она очень большая.

— Если мне не изменяет память, последний раз, когда некто вставал на весы, то они показали трехзначную цифру. После чего некто заявил, что весы сломаны. И больше на них не вставал.

Гриша наконец-то отрывает взгляд от листа в своих руках. Одаривает младшего мрачным взглядом.

— Во-первых, мышцы — они тяжелые, знаешь ли! Это тебе не жир!

— А во-вторых?

— Во-вторых, я мужчина, и мне можно!

Гоша садится рядом, отодвинув бумаги.

— Ты повел себя, как дурак, признай. Невинная шутка, всего лишь. А ты разорался, будто и правда на твою честь покусились…

— Иди к черту!!! — Гриша снова срывается на крик. Потом вздыхает, раздраженным жестом проводит рукой по волосам. — Вот за каким бесом ты это устроил?! Что, скучно стало?

— Да что такое с тобой, Гриш? С твоей гомофобией надо что-то делать… И потом, это просто шутка. А ты на девочку сорвался…

Гриша молчит, опустив голову вниз, и сцепив руки замком на затылке. А потом поднимает лицо.

— Устал я, Гошка. Капец как устал. Нервы ни к черту…

Гоша молчит в ответ. Да и что сказать? Прощения у брата он уже просил, и не раз. Сейчас же сказать просто нечего. Слова все сказаны. Теперь надо делом помогать. Люсиными стараниями он более-менее способен вернуться в строй. Пора показаться в офисе.

— Что там у тебя? — протягивает руку, берет скрепленные листы.

— Ответы из двух банков, — вздыхает брат. — Давай, читай, финансист. Может, у тебя появятся гениальные спасительные идеи.

Глава 3. Большая работа

— А она у вас совсем не кричит…

— Да с чего бы ей кричать? Я ничего неприятного не делаю, правда, Полиночка? — Люда улыбается сначала лежащей на массажном столике пятимесячной девочке, потом — ее матери. Ребенок довольно пускает пузыри из слюны, Люсины руки заняты привычным делом, можно и поговорить, к тому же маме маленькой Полины явно хочется общения.

— Мы, когда первый раз массаж делали… не у вас, у другой массажистки…такая полная…

— Я тоже не худышка.

— Нет! Вы нормальная. А она — такая… Ой, как же ее зовут… Тамара… Тамара…

— Тамара Витальевна?

— Да, точно! Полина у нее криком кричала, все десять сеансов. Я еле выдержала… А она говорила, что это нормально. Особенно для таких детей… как здесь.

Людмила молчит. Что тут скажешь? Без комментариев. Ничего хорошего она все равно сказать не может про коллегу. Но сор из избы выносить смысла нет. Без толку это.

— Мне кажется, она вообще детей… не любит, — говорит вдруг тихо мама Полины. — Зачем идти на такую работу, если детей не любишь? Тем более — таких сложных детей. Их никто… не любит.

— Ребенка надо любить, — отвечает Люда, негромко, но твердо. — Ребенка должны любить родители. Это самое главное. Любить, каким бы он ни был. Он же не виноват ни в чем. А Тамара Витальевна… да забудьте! Что вам за дело до нее?

— Да просто я, пока к вам не попала, думала, что все массажисты такие. А, оказывается, бывают и другие… Вот бы всегда к вам попадать.

— Ну, я здесь, и никуда уходить не собираюсь. Так что — записывайтесь. Буду рада вас видеть на следующем курсе. Эффект-то есть от массажа, явный.

— От вашего — очень! — горячо соглашается мама Полины. — Вы вообще человек такой… хороший… понимающий…

— А как иначе — при нашей работе? — Люся улыбается. Но ее собеседница не может улыбнуться ей в ответ, у нее дрожат губы, и она отворачивается, вытирая выступившие вдруг слезы.

Люда молчит. Говорить что-то бессмысленно. Это личная беда человека, только он один с ней может справиться. За годы работы во «Фламинго» она видела много страшного. Такого, от чего она сама, молоденькая девочка, первое время не могла сдержать слез. Но быстро поняла, что от ее слез толку нет. А вот от рук ее, от ее умений прок есть. И она работала. Училась, наблюдала, старалась понять, как можно сделать лучше. Как помочь таким детям. Которые ни в чем не виноваты.

Ее маленькие пациенты. Здесь не было здоровых детей, которым массаж делают для стимуляции общего развития. Нет, в детском специализированном неврологическом центре «Фламинго» были совсем другие пациенты. Синдром Дауна, детский церебральный паралич, тяжелые последствия родовых травм и менингитов, эпилепсия… Каждый день. Чужая боль. Чужое горе, которое принималось как свое. Потому что дети.