Страница 17 из 27
Передовые позиции защитников Модлина постоянно пополнялись свежими силами, и наши части никак не могли войти в город. Артиллерийская перестрелка не утихала все две с половиной недели.
Наконец 28 сентября капитулировала Варшава. Гарнизон Модлина капитулировал только на следующий день. Мы вошли в город. Оказалось, боеприпасы защитников были уже на исходе. Более того, в Модлине начинался голод, поскольку все пути поставки продуктов были уже давно перерезаны нашими войсками.
На этом Польская кампания для меня закончилась. Однако последние польские части, продолжавшие сопротивление, сдались только 5 октября. После этого Польша была разделена на две части. Восточную часть оккупировал Советский Союз, а западную – Германия.
В течение последующих пяти месяцев я был произведен в младшие унтер-офицеры. Далеко не последнюю роль в этом сыграл мой снайперский счет. Сержант Зоммер подтвердил значительную часть моих попаданий.
Кроме того, за эти пять месяцев я получил один-единственный отпуск сроком на одну неделю. Ингрид и мать едва не расплакались, когда увидели меня на пороге дома. А вот Курт отреагировал совершенно иначе. Он дичился меня и совершенно не хотел признавать во мне своего отца. Это очень расстроило меня. Конечно, я успокаивал себя тем, что дети в таком возрасте всегда относятся с опасением к малознакомым людям, а я из-за армейской службы стал для своего сына именно таким малознакомым человеком. Подобные рассуждения были верными, логичными, но мало утешали.
Ингрид и мать без конца спрашивали о том, какой была война в Польше. Мои ответы сначала были короткими: «Да, я видел бои», «Нет, мне не хочется это описывать. Вы же видите, я жив, это главное» и тому подобное. В конце концов мне стало тяжело видеть смятение и растерянность на их лицах. Тогда я начал врать, говорить о том, что поляки постоянно отступали, почти не отваживаясь вступать с нами в бой. Я даже рассказывал матери и Ингрид армейские анекдоты, немного грубые, но веселые. Все это успокаивало их. И вскоре они уже верили, что Польская кампания была чем-то вроде приключения, веселого и совсем немного рискованного. Матери и Ингрид хотелось в это верить, и поверить было нетрудно, ведь все немецкие газеты писали о том же самом.
Мне самому во время этого отпуска хотелось хотя бы на неделю возвратиться в свой прежний уютный мирок и забыть об армейской жизни. Это не удалось. Что-то произошло во мне самом. Проблемы и интересы людей, живущих на гражданке, теперь казались мне чем-то надуманным, оторванным от настоящей жизни. На четвертый день я уже не знал, куда себя деть. Мне даже хотелось вернуться в казарму, где весь твой день расписан и все решено за тебя.
«Кажется, ты напрасно говорил Зоммеру, что сможешь так же, как и раньше, печь хлеб и пирожные», – сказал себе я, грустно усмехнувшись. Тем не менее я заставил себя попробовать делать это снова. Что удивительно, мои руки не успели забыть, как надо печь хлеб. Последние дни отпуска я по несколько часов в день помогал матери и Ингрид в их работе. Это помогало мне снова почувствовать себя не то чтобы прежним, но хотя бы немного таким, как прежде. А еще я играл со своим сынишкой. К концу недели Курт привык ко мне и даже два или три раза назвал папой.
Однако мне было пора возвращаться в часть. К этому моменту наша база располагалась уже в Рейнской области, откуда было уже недалеко до французской границы.
Вторая мировая между тем продолжала разгораться. 30 ноября советские войска вторглись в Финляндию. Это привело к трехмесячной войне, в которой советские войска понесли тяжелые потери, но при этом добились капитуляции Финляндии.
Это событие примерно совпало с моим возвращением из отпуска. А вскоре после этого мы с Зоммером получили приглашения перейти в парашютную часть. Парашютисты считались элитой немецких войск. Из всех снайперов в нашем полку стать парашютистами было предложено только мне и сержанту Зоммеру. Однако я колебался. Мне были не нужны лишние приключения на свою голову, я больше всего на свете хотел вернуться живым к своей семье.
– Ты все-таки подумай об этом хорошенько, Гюнтер! – убеждал меня Зоммер. – За время Польской кампании парашютистам приказали только перерезать линии связи и железные дороги. Им даже не пришлось толком участвовать в боях. В этих войсках наша шкура будет гораздо целее.
Поразмыслив, я тоже решил, что элитные войска не будут использовать как пушечное мясо. К тому же если все твои сослуживцы профессиональные воины, то у каждого из вас больше шансов выжить. И я согласился.
Мы с Зоммером были направлены на шесть недель в школу парашютистов. Там нам была выдана новая униформа, которую на армейском жаргоне называли прыжковыми комбинезонами. Кроме того, нам выдали специальные стальные каски аэродинамической формы. Прыжок в обычной каске мог окончиться для парашютиста серьезной травмой.
Надо сказать, применение немецкого парашюта тех лет требовало от бойца серьезных навыков. На начальном этапе у нас была длительная спортивная подготовка, в ходе которой мы отрабатывали основные приемы, и в частности приземление.
После этого мы перешли к изучению материальной части. Нас учили выполнять укладку парашютов. Как ни странно, я освоил это даже быстрее Зоммера.
Наша предварительная подготовка завершилась тем, что мы делали прыжки с макета самолета. Кроме того, в каждом из нас, даже в рядовых, всячески развивали умение принимать решения самостоятельно. Нам сразу объяснили, что парашютист должен уметь грамотно действовать, даже если все его командиры погибнут.
Наконец дошло и до настоящих прыжков. Первый прыжок каждый из нас выполнял в одиночку с высоты 180 метров. Услышав приказ, я должен был встать около фюзеляжа, зажимая конец вытяжного фала в зубах, чтобы мои руки оставались свободными. По команде я прицепил карабин к продольной балке. Он свободно перемещался вдоль нее, по мере того как я подходил к десантному люку.
Возле люка я должен был широко расставить ноги, взяться обеими руками за поручни с обеих сторон люка и резко выброситься головой вниз. Все это не раз отрабатывалось на тренировках, но в последний момент мне стало страшно. Однако как только раздался приказ прыгать, мой страх мгновенно улетучился, и я прыгнул.
Сначала я просто падал вниз, и мне снова стало страшно. Но это продолжалось лишь несколько секунд. Вытяжной фал размотался на всю свою длину (она была девять метров) и вырвал из ранца парашютную сумку вместе с куполом. В следующие несколько мгновений фал сдернул сумку с купола парашюта, и он полностью раскрылся. Я резко дернулся, продолжая лететь головой вниз, и через миг натянувшиеся стропы парашюта вернули меня в нормальное положение.
По ощущениям это было почти как удар, сбивающий с ног. Но придя в себя, я понял, что раскачиваюсь на стропах, как на качелях. Это непередаваемое чувство. Ты приближаешься к земле и ощущаешь себя почти птицей. Однако возле земли нужно было снова сосредоточиться. Приземляться нужно было с наклоном вперед, делая руками и ногами движения, подобные тем, что делает пловец. Это позволяло избежать травм при ударе об землю, ведь наши парашюты снижались со скоростью до шести метров в секунду. В результате многие из нас получили ушибы во время своего первого прыжка. Но зато мы потом по достоинству оценили высокую скорость снижения немецких парашютов, когда нам пришлось прыгать под обстрелом противника.
Замечу также, что немецкий метод раскрытия парашюта хотя и вынуждал нас прыгать вниз головой, в отличие от тех же англичан или русских, но зато мы могли позволить себе прыгать с гораздо меньших высот. И это нам особенно пригодилось на Крите, когда из-за огня ПВО противника мы прыгали с высоты всего 70–80 метров.
Правда, были у наших парашютов и недостатки. Так, при прыжке мы не могли регулировать скорость снижения и место падения. Более того, нам приходилось прыгать только с одним «парабеллумом», а все остальное снаряжение сбрасывалось отдельно в специальных контейнерах, иначе оно могло запутать стропы. Соответственно, эти контейнеры потом приходилось еще искать и распаковывать, нередко под огнем противника.