Страница 161 из 168
В результате, положительные герои советской пропаганды обогатились фигурами детей-доносчиков. Хрестоматийным стал пример Павлика Морозова, который донёс на своего отца и выступил против него в суде как свидетель обвинения. Менее известна 13-летняя Проня Колыбина, донёсшая на свою мать. Об этом писала газета «Правда» в 1934 году, всячески одобряя её поступок. Чтобы накормить голодных детей, женщина украла немного колхозного зерна. После того, как дочь выдала её, несчастную мать согласно декрету «о колосках» осудили на 10 лет лагерей!
Трудно сказать, насколько частыми были такие случаи, но уже тот факт, что они использовались пропагандой в качестве образцов для подражания, ярко свидетельствует о направлении «перековки» личности. Далеко не случайно в 30-е годы главным советским авторитетом в области воспитания стал Антон Макаренко, педагог, имевший опыт работы в исправительных колониях ГПУ и НКВД. Суть его теории заключалась в том, чтобы сделать метод перевоспитания малолетних преступников универсальным методом советской педагогики.
Макаренко учил, что детей, подростков, юношей и девушек надо воспитывать в коллективе, дисциплинированном по военному образцу — в духе приоритета интересов коллектива над интересами его членов и в духе безусловного подчинения его официальному руководителю. Семья — это тоже коллектив, считал он, важнее всего в ней именно интересы семьи как цельной «ячейки общества», а не родителей и детей, взятых по отдельности.
В СССР к концу 30-х годов была создана единая система воспитания: ребёнок воспитывался сначала в авторитарной семье, затем в тоталитарной школе, затем в милитаризованном государстве. Составной частью этой системы являлись обязательные для всех детские общественные организации — пионерская и комсомольская.
Так с детства большевистское государство растило «убеждённых рабов», для которых государство — наивысший коллектив, партийные вожди — непререкаемые авторитеты.
Рассматривая феномен «гомо советикуса», следует помнить, что речь идет о СОБИРАТЕЛЬНОМ ОБРАЗЕ, концентрированно выражающем психологию большинства членов советского общества, проявляющуюся через типичное поведение в большинстве жизненных ситуаций.
Данный человеческий тип был порождён двумя группами факторов: с одной стороны — социально-политическими отношениями, присущими этому обществу (метафорически можно назвать их «наковальней»), а с другой — целенаправленными усилиями властей («молотом»).
Миллионы человеческих душ большевики подвергли «перековке». Этот термин в 20-е и 30-е годы был необыкновенно популярен в СССР. Перековывали не только отдельных людей, но и целые трудовые коллективы. При этом, как в настоящей кузнице, кто-то ломался, а кто-то начинал соответствовать формуле, выведенной поэтом Николаем Тихоновым ещё в 1917 году:
Тот человеческий материал, который личное ставил выше общественного, а христианские духовные ценности — выше политических целей большевиков, «перековаться» не смог и большей частью погиб — надорвался на стройках и лесоповалах, помер в шахтах и рудниках, куда их отправили новоявленные «кузнецы». Заодно выяснилось, что интеллигентная часть этого «материала» в своём большинстве принципиально не желала превращаться ни в «гвозди», ни в «шестерёнки». Но, как верно подметил В. И. Ленин, «жить в обществе и быть от него свободным нельзя». Поэтому одни интеллигенты «старого образца» застрелились (как Владимир Маяковский) или повесились (как Сергей Есенин), другие спились (как Александр Грин), третьи превратились в кочегаров котельных (как Андрей Платонов). Совсем безнадёжных гуманитариев прикончили в 30-е годы чекисты.
Разумеется, далеко не каждый «гомо советикус» носил у сердца партийный или комсомольский билет. Хотя в своих важнейших проявлениях они были очень похожи, в деталях наблюдалось много различий. Поэтому следует рассматривать их в двух измерениях — вертикальном и горизонтальном. Что касается первого, то гомососы-интеллектуалы (интеллигенты «нового типа» — «выходцы из народа») существенно отличались от гомососов-плебеев («пролетарской массы»). А жители городов России имели мало общего с населением пресловутых «национальных окраин» — бывших союзных и автономных республик СССР.
Наконец, играл роль возрастной фактор. Первое поколение советских людей (примерно до 1925 года) составили те, кто стали взрослыми ещё при царе. Поэтому их нельзя считать вполне советскими. Скорее, это было поколение, обманутое и запуганное большевиками. А вот следующие два поколения воспитывались на демагогии, на коммунистических сказках, на терроре, на лозунгах типа «кто не с нами, тот против нас», «если враг не сдаётся, его уничтожают», «партия сказала надо — народ ответил «есть»». Это поколения времён ГУЛАГа, сезона охоты на «врагов народа» и «космополитов». Из них получились настоящие «советские люди», классические «гомососы».
Позже, в «период расцвета эпохи застоя», на общественной сцене массово объявились карьеристы, всякого рода ловкачи-проходимцы, «теневики», а также туристы с гитарами и прочие «внутренние эмигранты». Но вот ведь в чём ужас, мозги представителей и этого поколения (эпохи «развитого социализма») были переполнены коммунистической ахинеей. Даже пресловутые диссиденты и те, кто им симпатизировал, тоже были типичные «гомососы», разве что слегка «заражённые» либеральными идеями.
Вспомним правозащитников 60-х и 70-х годов: они не отвергали советскую власть, а всего лишь наивно желали, чтобы эта власть соблюдала законы, установленные ею самой, они хотели увидеть социализм с «человеческим лицом». Эти честные, но наивные люди не понимали того принципиального факта, что большевистская банда сочиняла государственные законы и «моральный кодекс строителей коммунизма» не для себя, а для своих рабов, и что истинное «лицо» социализма советского образца — это скотская харя.
Какие же черты являлись общими для людей «нового типа», независимо от их статуса в обществе, региона проживания и этнической принадлежности?
Прежде всего, это существа коллективные во всех своих значимых проявлениях. «Гомосос» психологически жёстко привязан к группе, даже если временно находится на необитаемом острове. Мыслить в понятиях автономного индивидуального существования он не способен в принципе. «Гомосос» всегда сознаёт себя только частью какой-то социальной общности, начиная с уровня школьного класса, спортивной команды, производственной бригады, и кончая уровнем государства, в котором он — всего лишь маленький «винтик», а его семья — «ячейка».
Такую группу, с которой он себя соотносит, обычно называют коллективом, хотя во многих случаях правильнее было бы говорить о стаде баранов и овец. Соответственно, стимуляцию слияния с «коллективом» всех членов общества, полного подчинения интересов индивидов интересам коллективов партийное руководство считало важнейшей задачей своей внутренней политики. На её решение была нацелена вся система пропаганды, принуждения, образования и воспитания.
Вот что вспоминала, например, одна польская интеллигентка (Барбара Скарга), узница казахстанских лагерей, которая до ареста жила в Западной Беларуси и не подверглась коллективистскому советскому воспитанию:
«Раньше я не осознавала, что различия заходят так далеко. Даже представители русской интеллигенции казались мне чужими. Это были симпатичные люди, и я дружила с ними. Живость их ума, отличное знание мировой литературы, прекрасная ориентация в различных вопросах политики и культуры вызывали уважение, однако я всегда ощущала, что нас разделяет пропасть. Арестованные во время «больших чисток», они были сливками лагерного сообщества. В лагере они находились уже так долго, что могли убедиться, чем является правда реального социализма. Однако по-прежнему были верны партии, идеологическим лозунгам…
Я встретила в Балхаше группу молодых людей из университета, которые создали там дискуссионный кружок, посвящённый различным общественным и политическим вопросам. Они занимались, например, возможностью сочетания демократии и коммунизма, создания чего-то вроде «коммунизма с человеческим лицом». Всех их арестовали, конечно, за организованную деятельность против Советского Союза.
Помню дискуссии, которые я вела с ними. Их относительная откровенность не стёрла культурных различий. Они относились к коллективу как к чему-то святому. Только его воля, его интересы были им важны. Личность, даже гениальная, не имела такого значения. Её сопротивление коллективу они считали почти что преступлением. Когда я защищала независимость личности, её право на собственные убеждения, частную жизнь, они смеялись и возмущались, поскольку одна личность всегда неправа. По их мнению, я рассуждала старыми буржуазными категориями, и их удивляла моя отсталость. Когда я говорила о страданиях личности, они меня не понимали, ибо какое это может иметь значение при создании столь великого строя… А это ведь были люди, составлявшие элиту»[144].
144
Z profesorem Barbara Skarga rozmawia Izabella Sariusz-Skapska. «Znak». 1993. № 7, s. 115.