Комедианты

– Скажи, мошка – это муха?

– Нет, маленький комар. А почему ты спрашиваешь?

– Джонс всегда зовет собаку Мошка, и она бежит на зов. Ее настоящее имя Дон-Жуан, но она к нему так и не привыкла.

– Ты еще скажешь, что и собака любит Джонса.

– Она, правда, его любит – даже больше, чем Луиса. Луис всегда ее кормит, он не дает ее кормить даже Анхелу, но стоит Джонсу крикнуть: «Мошка»…

– А как Джонс зовет тебя?

– Что ты хочешь сказать?

– Ты тоже бежишь к нему, когда он тебя зовет. Спешишь поскорее уйти, чтобы сыграть с ним в рамс.

– Это было три недели назад. Один раз.

– Половину времени мы тратим на разговоры об этом проклятом жулике.

– Ты сам привел этого проклятого жулика к нам в дом.

– Я не думал, что он станет другом дома.

– Милый, он нас смешит, вот и все. – Вряд ли она могла выбрать довод, который уязвил бы меня сильнее. – Здесь так редко можно посмеяться.

– Здесь?

– Ты передергиваешь каждое слово. Я не имела в виду здесь, в постели. Я имела в виду здесь, в Порт-о-Пренсе.

– Вот что значит говорить на разных языках. Надо было мне брать уроки немецкого. А Джонс говорит по-немецки?

– Даже Луис не говорит по-немецки. Милый, когда ты меня хочешь, я для тебя женщина, а когда ты на меня сердишься, я всегда немка. Какая жалость, что Монако никогда не было могущественной державой.

– Было. Но англичане уничтожили флот принца Монакского в Ла-Манше. Там же, где авиацию Гитлера.

– Мне было десять лет, когда вы ее уничтожили.

– Я никого не уничтожал. Сидел себе в конторе и переводил на французский листовки против Виши.

– Джонс воевал интереснее.

– Вот как?

Почему она так часто упоминала его имя – по простоте душевной или чувствовала потребность без конца о нем говорить?

– Он был в Бирме, – сказала она, – дрался с японцами.

– Он тебе об этом рассказывал?

– Он очень интересно рассказывает о партизанской войне.

– Он мог бы пригодиться здесь Сопротивлению. Но предпочел тех, кто стоит у власти.

– Теперь он их раскусил.

– А может быть, они его раскусили? Он рассказывал тебе, как потерял взвод?.

– Да.

– И что он умеет чутьем находить воду издалека?

– Да.

– Иногда меня просто удивляет, как он не дослужился по крайней мере до генерала.

– Милый, что с тобой?

– Отелло покорил Дездемону рассказами о своих приключениях. Испытанный прием. Надо было мне рассказать тебе, как меня травил «Народ». Это вызвало бы у тебя сочувствие.

– Какой народ?

– Да так… Ладно.

– В посольстве любая новая тема для разговора – уже находка. Первый секретарь – большой знаток черепах. Сначала это было интересно с познавательной точки зрения, но потом надоело. А второй секретарь – поклонник Сервантеса, но только не «Дон-Кихота» – он, по его словам, написан в погоне за дешевой популярностью.

– Наверно, и бирманская война со временем должна приесться.

– По крайней мере он пока что не повторяется, как другие.

– Он рассказал тебе историю своего дорожного погребца?

– Да. Конечно, рассказал. Милый, ты его недооцениваешь. У него широкая натура. Ты ведь знаешь, как течет наш смеситель, и вот он подарил Луису свой, хотя у него и связаны с ним какие-то воспоминания. Это очень хорошая вещь – от Аспри, в Лондоне. Он сказал, что ему больше нечем отблагодарить нас за гостеприимство. Мы ответили, что возьмем погребец только на время, и знаешь, что он сделал? Он заплатил слуге, чтобы тот снес его к Хамиту, и велел выгравировать на нем надпись. Так что теперь мы не можем его вернуть. И надпись такая странная: «Луису и Марте от их благодарного гостя Джонса». И все. Ни имени. Ни инициалов.

– Зато тебя он назвал по имени.

– Луиса тоже. Ну, милый, мне пора.

– А ведь уйму времени мы опять убили на Джонса, правда?

– Ну и что ж, мы, наверно, будем говорить о нем еще не раз. Папа-Док не дает ему охранной грамоты. Даже на дорогу до британского посольства. Правительство присылает каждую неделю официальный протест. Они уверяют, что он просто уголовник, но это, конечно, глупости. Он хотел с ними сотрудничать, но молодой Филипо открыл ему глаза.

– Ах вот что он теперь говорит!

– Он пытался сорвать поставку оружия для тонтон-макутов.

– Ловко придумано.

– И это делает его политическим преступником.

– Он просто жулик.

– А разве все мы понемножку не жульничаем?

– Да ты за него просто горой стоишь.

И вдруг перед моими глазами возникло нелепое видение: они оба в постели – Марта раздета, как и сейчас, а Джонс в своем женском наряде, с лицом, пожелтевшим от мыльного порошка, задирает выше колен широченную юбку из черного бархата.

– Милый, ну что с тобой опять?

– Какая-то глупость. Подумать, что я сам привел к вам этого мошенника. А теперь он поселился у вас – и может, на всю жизнь. Или до тех пор, пока кто-нибудь не прикончит Папу-Дока серебряной пулей. Сколько лет живет Миндсенти в американском посольстве в Будапеште? Двенадцать? Джонс видит тебя целый день…

– Не так, как ты.

– Ну, Джонсу время от времени тоже нужна женщина – это я знаю. Я видел его в действии. Что же касается меня, я встречаюсь с тобой только за обедом или на второразрядных приемах.

– Сейчас ты не на приеме.

– Он уже перелез через забор. И забрался в самый огород.

– Тебе бы писателем быть, – сказала она, – тогда мы все стали бы героями твоих романов. И не могли бы тебе сказать, что мы совсем не такие, не могли бы с тобой спорить. Милый, разве ты не видишь, что ты нас выдумываешь?

– Я рад хотя бы тому, что выдумал эту постель.

– Ты даже не станешь нас слушать, если то, что мы говорим, не подходит к отведенной нам роли.

– Какая там роль? Ты женщина, которую я люблю. Вот и все.

– Ну да, на меня тоже наклеен ярлычок. Женщина, которую ты любишь.

Она вскочила с кровати и стала торопливо одеваться. Она выругалась – «merde»[95], – когда не сразу застегнулась подвязка, запуталась в рукавах платья и вынуждена была надевать его снова, она так торопилась, будто в доме пожар. Потом она потеряла второй чулок.

Я сказал:

– Скоро я избавлю вас от этого гостя. Любым способом.

– Мне все равно. Лишь бы он не погиб.

– Анхел будет по нему скучать.

– Да.

– И Мошка.

– Да.

– И Луис.

– Луису с ним весело.

– А тебе?

Она молча сунула ноги в туфли.

– Нам будет спокойнее без него. Тебе не придется разрываться между нами обоими.

Секунду она смотрела на меня с возмущением. Потом подошла к кровати и взяла меня за руку, как ребенка, который не понимает, что говорит, но должен усвоить, что этого нельзя повторять.

– Милый, берегись. Неужели ты не понимаешь? Для тебя реально только то, что существует в твоем воображении. А не я и не Джонс. Мы только то, что тебе захотелось из нас сотворить. Ты берклианец. Господи, да еще какой! Бедного Джонса ты превратил в коварного соблазнителя, а меня в распутную бабу. Ты даже не можешь поверить в медаль своей матери. Еще бы, ведь ты сочинил для нее совсем другую роль. Милый, постарайся поверить, что мы реально существуем, даже когда тебя с нами нет. Существуем независимо от тебя. Мы все не такие, какими ты нас представляешь. Но и это бы не беда, если бы ты не глядел на все так мрачно, так беспросветно мрачно.

Я попытался отвлечь ее поцелуем, но она решительно отвернулась и, стоя на пороге, сказала куда-то в пустой коридор:

– В каком мрачном мире, сотворенном тобой, ты живешь. Мне очень тебя жалко. Так же, как моего отца.

Я долго лежал в кровати, размышляя, что же у меня общего с военным преступником, ответственным за великое множество безвестных смертей.

Луч фары пронесся между пальмами и опустился, как желтый мотылек, на мое лицо. Когда он погас, я ничего не мог разглядеть – только что-то большое и черное, надвигавшееся на веранду. Меня уже раз били, и я не хотел, чтобы это повторилось.

95

дерьмо (фр.)