Полигон

— Значит, так, бойцы! Сейчас мы сделаем ход конем! — Костя сразу же начал командовать, подозвав к себе всех «бирнамовцев». С поляны парада расходились остальные команды. — Сейчас наша задача — бежим напрямую к «Айзенгардам», пока они по тропинке шлепают. Им хода — минут пятнадцать, мы должны успеть устроить засаду. Время кто-нибудь засек? Замечательно. Степа! — Вперед протолкался все еще одетый в камуфляж плечистый парень со «спецназовской» раскраской на лице, сквозь нее проглядывали веснушки. — Твоя задача — разведка. Понял? Действуй! — Степан кивнул и рысцой бросился в лес. — Таня, мы сейчас боевку устроим, тебе там делать вроде нечего. Иди в лагерь, жди нас. Вот тропинка! — Костя уже вжился в роль монарха, чьи приказы, как известно, не обсуждаются. Раздав указания, он довольно огляделся и скомандовал: — Вперед, хлопцы! Победа будет наша!

Вениамин Григорьевич мирно катил на своем велосипеде в сторону дома. Песчаная тропинка, еще слегка влажная после дождя, петляла среди сосен, солнце ласковыми ладонями гладило его затылок, и жизнь казалась прекрасной. В такие дни, кажется, возвращается молодость. Перестают болеть радикулитные суставы, легче утром подняться с кровати… В целлофановом пакете, висевшем на руле, трепетали красавцы-караси, коих в речке пруд пруди, бамбуковая удочка была привязана к раме велосипеда, и пенсионер уже предвкушал, как он приедет домой и сварит уху. Сварит сам, не доверять же женщине такие вещи! Его супруга горазда только рыбу переводить…

Он затормозил так резко, что заднее колесо взрыло песок. Впереди на тропинке что-то грохотало, лязгало, но эти звуки тонули в залихватском реве двух десятков глоток… И не прошло минуты, как источник звуков появился в его поле зрения.

Прямо на него двигался в колонне по два отряд средневековых рыцарей. Вениамин Григорьевич застыл рядом со своим велосипедом, не в силах пошевелиться от изумления. Впереди шел рыцарь в сияющих доспехах с алым плюмажем на шлеме и таком же алом плаще, а над отрядом гордо реяло полотнище флага с изображением какого-то зверя — не зверя, птицы — не птицы, а чего-то вообще непонятного. Рядом с рыцарем во главе колонны шагал рыжебородый мужчина в камуфляже. Увидев занимающего всю дорогу растерянного деда, рыцарь ускорил шаг, схватил велосипед бронированными руками и переставил на обочину, оттолкнув при этом Вениамина Григорьевича чуть ли не в кусты. Тот от неожиданности даже слов не нашел, чтобы приструнить нахала. Камуфляжный, глядя на действия рыцаря, лишь усмехнулся, не сделав и попытки помочь Вениамину Григорьевичу. Колонна промаршировала мимо, сотрясая землю, и рыцарь так же молча вернул железного коня обратно на дорогу, потянув за собой и дедушку, намертво вцепившегося в руль. Затем приложил руку, сжатую в кулак, к груди, склонил голову в шутливом знаке почтения и, дребезжа и лязгая, бросился догонять отряд.

Хвост колонны уже скрылся из вида, а дедушка все смотрел вслед. Все восемь десятков прожитых лет не подготовили его к мысли, что толпа здоровых крепких мужиков может с песнями разгуливать по лесу, облаченная в латы и кольчуги, при этом воинственно потрясая самыми натуральными мечами и копьями, с развевающимся на древке страхолюдным знаменем. В голове Вениамина Григорьевича это просто не укладывалось, выглядело так же дико, как если бы товарищ Сталин, кумир его юности, вдруг исполнил бы на трибуне Мавзолея танец с саблями во время первомайской демонстрации. А этого пожилой человек, свято чтивший всю жизнь идеалы социализма, представить не мог даже в порядке бреда. Постояв некоторое время, он встрепенулся, плюнул вслед сумасшедшим, оседлал своего железного коня и обмер…

На тропе стоял на задних лапах, чуть покачиваясь, гигантский бурый медведь. До него было не больше четырех-пяти метров, до пенсионера долетало его горячее зловонное дыхание. Это было неправильно, монстр не мог дышать, ведь мертв он был уже много десятков лет…

Грудная клетка зверя была разворочена картечью, скальп с левой стороны черепа был содран от удара топором, висела под нелепым углом перебитая передняя лапа, а бока и холка были изодраны деревенскими псами.

В холке гигант достигал трех метров, над местами, где была содрана шкура, роились мухи, в ранах копошились опарыши. Один из них вылез из глазных мышц, и по изуродованной морде пробегал спазм, когда липкое тельце касалось глазного яблока. Два маслянисто блестящих черных глаза — слева, из водоворота гниющего мяса, и справа, из спутанных витков провонявшей разложением шерсти, пристально смотрели на человека.

Сердце пенсионера дало сбой, он почувствовал, как стремительно холодеют руки и ноги, грудь пронзила резкая боль, и он повалился ничком, подмяв своим сухопарым тельцем железную раму велосипеда. Краем сознания он отметил, что, наверное, при падении сломал несколько ребер, но все его внимание было обращено на зверя.

Это был ТОТ САМЫЙ…

…Зимой 1930-го в окрестностях таежной деревеньки в западной Сибири, где родился Вениамин Григорьевич, завелся шатун-людоед. Зверь не боялся никого и ничего, да к тому же, поговаривали, умел читать мысли. По крайней мере, по свидетельствам выживших очевидцев, зверь точно знал, чем заряжены ружья охотников. От картечи и пуль он скрывался, разрывая в клочья настигающих собак, а на дробь шел грудью, нисколько не боясь ни оружия, ни человека, его держащего. Из любой облавы зверь выходил живым, хотя и неоднократно ловил в шкуру пули.

Его логово так и не смогли обнаружить. Деревенские бабки шептались, что это не зверь, а таежный злой дух. Но кончил злой дух тем, что заявился в деревню среди бела дня.

Дом Вени стоял на краю села, тайга начиналась практически сразу за частоколом. Отец колол на дворе дрова, когда за его спиной зашлась в лае собака.

— Я вот тебе!.. — лениво прикрикнул на нее человек, оборачиваясь… И слова застряли в горле. Через открытые ворота во двор входил бурый гигант. Он спокойно прошел к давящейся в ошейнике, рвущей привязь собаке (Мара, ее звали Мара… — вспомнил Вениамин Григорьевич), а затем нанес не успевшей увернуться лайке страшный удар лапой, расплющив ее по земле. Сгустки крови и мозга из разбитого черепа разлетелись по двору, украсив широким веером бурых и ярко-алых брызг пушистый белый снежок, нападавший за ночь. Зверь лизнул окровавленную лапу и, развернувшись к человеку, поднялся на задние лапы. Постоял, покачался и, глядя отцу в глаза, взревел.

На этот звук в окно выглянул трехлетний Веня.

— Мама, посмотри, мишка! — показал он пальчиком и заливисто, радостно засмеялся. — Мишка хочет поиграть с папой! Ему в лесу скучно, он в гости пришел!

Мать подошла к окну, судорожно, с хрипом втянула в себя теплый воздух избы и кинулась сдирать со стены отцовскую двустволку. Преломив ружье, она увидела пустые стволы и побежала к шкафу, в котором отец хранил оружейные принадлежности…

Отец метнул в людоеда топор. Медведь обвалился на передние лапы, и тесак, который на полсекунды раньше торчал бы у него в груди, скользнул по черепу зверя, оскальпировав его. Шкура с хлюпаньем свернулась и сморщилась, словно не была сращена с мясом, а надета сверху, как костюм. Брызнула бледная сукровица. Монстр гнил заживо…

Без всякой паузы зверь кинулся на отца, и он бросился бежать. От входа в избу он был отрезан, единственный путь к спасению пролегал через частокол из бревен выше человеческого роста. Отец подпрыгнул, ухватился за верх, но прежде чем успел подтянуться, почувствовал, как спину между лопаток вспороли огромные шершавые когти. Пальцы разжались, и человек сполз вниз по нетесаным бревнам, оборачиваясь к своему убийце. И тут он увидел жену, выбегающую из дверей избы с двустволкой.

Он хотел крикнуть ей, чтобы она вернулась, что уже поздно, но порванные легкие быстро наполнялись кровью, и она пошла горлом, хлынула вместо крика из его горла и рваных ран на спине.

А зверь все не добивал, казалось, он наслаждался видом агонии человека. Человека, который гнал его, смертельно больного, по лесу, который дарил ему все новую боль выстрелами, который поднял его со смертного ложа в берлоге, где медведь готовился умереть. Зверь пришел прекратить свои мучения, но забрать с собой как можно больше мучителей. Он просто стоял и смотрел.