Молния Господня

«А почему, по мнению его милости, это сделал человек без чести?» Леваро недоумевал. «Потому что его, умерщвлённого или умершего — опозорили. Это уже подлость запредельная, Леваро. Однако, время посетить Трибунал».

Вианданте вытащил из шкафа черный дублет и мантию, снял старую рясу и Леваро, исподлобья оглядывая начальника, как и несколько недель назад кардинал Сеттильяно, невольно восхитился его превосходным сложением, мощными плечами и геракловым торсом. «Вот тебе и херувимчик — да он троих сметёт и не заметит». Вспомнив, что они с Аллоро ещё не завтракали, Джеронимо предложил Леваро разделить с ним трапезу, а час спустя они втроём вышли из дома.

Здание Священного Трибунала располагалось с другой стороны центральной площади, и через его боковые окна была видна резиденция князя-епископа. Вианданте, прикрыв лицо капюшоном, быстро обошёл здание, залу заседаний, камеры для задержанных и камеру пыток, службы и архив. Комната канонистов была небольшая, но хорошо освещённая, и понравилась Гильельмо. Леваро ушёл отдать необходимые распоряжения своим людям, Вианданте отложил знакомство с подчинёнными до лучших времен, точнее, до воскресной проповеди в церкви, где князю-епископу надлежало представить его горожанам, сам же погрузился в материалы допросов денунциантов и свидетелей по делу о гибели Гоццано.

Иногда Вианданте давал себе короткий отдых, болтая с писцами. Польщённые вниманием нового начальника, они взахлеб, опережая друг друга, отвечали на его рассеянные вопросы, с похвалой отзывались о главном денунцианте и покойном Гоццано, правда, при этом ни один из них не смотрел ему в глаза. У прокурора было обычное прозвище Veronése, Веронец, некоторые называли его Nottalone, Лунатик. Инквизитор не стал уточнять происхождение второго прозвища, боясь слишком ясно обозначить свой интерес. Но всё это, вкупе со вчерашним завуалированным предложением Леваро, насторожило его ещё больше. Подозрения на счет прокурора-фискала усугубились и тем обстоятельством, что сам он… нравился Джеронимо, и инквизитор боялся, что эта возникшая уже симпатия может помешать ему разобраться в подчинённом. Он знал только, что Леваро — родственник епископа Лоренцо и человек Гоццано. Это могло что-то означать, а могло и не значить ничего. Вопрос заключался в другом: что за человек был Гоццано?

К вечеру семеро лучших агентов тайной полиции были полностью подготовлены к намеченной операции, которой Леваро дал рабочее название «Battóna», «Потаскуха», заменённое господином инквизитором, не любившим вульгарные словечки, на куда более возвышенное — «Sophia», «мудрость». Софию и её девок отпустили к повечерию, после того как стены и коридоры Трибунала неоднократно огласились наивульгарнейшими воплями, адресованными выпускавшему их тюремщику по прозвищу Пирожок, Pasticcino: «Testa di cazzo! Non avrài un cazzo! Che cazzo vuòi?! Va'a farti fóttere! Occupati dei cazzi tuoi!!» (вульгарная ругань).

— Не то чтобы мне хотелось подчеркнуть своё благородное происхождение, что непотребно для инока и порождает гордыню, — промурлыкал себе под нос инквизитор, уставившись в потолок и заложив руки за голову, — но не могу не заметить, что эти омерзительные вопли звучат так плебейски! И почему в таких случаях постоянно упоминается детородный орган? Интересно, кстати, использовал ли подобные выражения в обиходе великий Цезарь? Что он на самом деле сказал, перейдя, весь в грязи и глине, Рубикон? Не для потомков, а себе под нос? — Он откинулся в кресле, положив ноги на табурет. — Матерились ли Август и Веспасиан? А как выражали недовольство святые отцы наши — блаженный Августин и святой Фома из Аквино? Неужели так же?

Аллоро выразил крайнюю степень недоумения. Что за вопросы волнуют сегодня инквизитора Тренто? Между тем они были сугубо академическими и задавались, чтобы скоротать время до ужина. Леваро был отправлен спать, чтобы с утра собрать данные денунциантов.

На вечерней трапезе синьора Тереза хлопотала у стола, по-матерински заботясь о своих новых хозяевах. Ей сразу понравился Аллоро, мягкий и вежливый, но лучшие куски неизменно попадали теперь на тарелку Джеронимо. Dio mio! Какой красавец! Сам он, трогательно простодушный и душевный, ласковый и открытый, с неподдельным любопытством болтал со старушкой, не забывая нахваливать её стряпню, которая, справедливости ради надо заметить, и вправду, стоила наивысших похвал. «Как удивительно приготовлены равиоли! Ничего более вкусного он в жизни не пробовал! А сырный пирог с шафраном просто великолепен! Господин Гоццано тоже любил его?» Старушка махнула рукой. «Из покойного господина Гоццано, да будет земля ему пухом, чревоугодник был, признаться, никудышный. Никогда ничего не заказывал, что на стол поставишь, то и съест». «Может, он был ценителем вин?» — подмигнул Вианданте. «Какое там! Пил местное вино, всегда одно и тоже». «Вот и на тебе! А что же любил-то?» На лице синьоры Терезы застыло выражение недоумённой задумчивости. «А кто его знает, что любил господин инквизитор. Разве, что читал всё какие-то книги». «Где? В доме лесничего, по ночам? С господином Леваро?» «Нет. Он никогда не ночевал вне дома. А в доме лесничего комнатенка-то всего одна, он несколько раз встречался там с кем-то, скорее всего, по доносам. Не каждый ведь пойдет в Трибунал».

«А как выглядел Гоццано?»

Синьора Бонакольди присела к столу. «Лет ему было за сорок. Лицо имел приятное, глаза… вот как у господина Аллоро, тёмные, но длинные такие. Нос с горбинкой, подбородок круглый с ямочкой. Волосы он носил короткие, а как отрастали, они у него завивались». «Красивый был, да?» «Как с вами сравнить — так ничего особенного, ваша милость, а так, да, ничего был». Джеронимо лучезарно улыбнулся, дружески подмигнув синьоре Терезе. «Женщинам, стало быть, нравился?» Он наступил на больную мозоль. «У этих потаскух ни чести, ни стыда нет! Как завидят его, бывало, извертятся, будто на шило сели! Вырезы на платьях — это же срам один, а ещё в Церковь пришли!» Она махнула рукой. «Но господин Гоццано, вы не думайте, никогда…» Она умолкла и помрачнела, вспомнив обстоятельства смерти своего бывшего хозяина. Покачала головой. Тяжело вздохнула. «Ну, а господин Леваро?» «А что он… Вечно мотается, как заведённый, а так… Бедняга, жена умерла Великим постом, дети, двое — теперь сироты».

Разговор с кухаркой ничего не прояснил для Вианданте. Очевидно было, что если Гоццано и предавался некоторым недозволенным монахам усладам, то делал это осторожно. Впрочем, ввести в заблуждение наивную старушку труда бы не составило. Джеронимо попросил показать ему ход, о котором говорил Леваро. Синьора Тереза проводила его в подвал, где на правой стене темнела ниша, в углублении которой была небольшая дверь. Подземный ход был недлинным, и через несколько минут Джеронимо вышел к старой мельнице. До домика лесничего тянулась тропинка в три десятка шагов. Снабженный всеми ключами, он легко подобрал нужный. Распахнул дверь и остановился на пороге.

…Притон разврата Вианданте представлял себе иначе. Под пыльными сводами потолка нависали серые клочья паутины. Тёмный запертый шкаф, старое зеркало на стене в облупленной раме, деревянный стол и три стула с высокими спинками, их называли стульями Стоцци, — составляли всю скудную меблировку. Один из ключей подошёл и к шкафу. Внутри были несколько пыльных бутылок и стаканов, квадратная рама без картины и ящик со свечами.

Неожиданно Империали напрягся, не заслышав, но скорее — ощутив чьё-то приближение.

— Да, здесь не очень уютно, но прикажи он прибрать и обставить всё иначе, это было бы сделано за час. — В дверном проёме стоял Элиа Леваро. Инквизитор уже заметил, как легко и бесшумно, по-кошачьи, ходил денунциант.

— Я рекомендовал вам выспаться, Леваро.

— Благодарю, я это уже сделал. — Фискал оглядел потолочные балки, заглянул в глубины старого зеркала. — Я же говорил вам, Гоццано не был блудником. — Его небольшие, но полноватые губы обнажили белые зубы, — но в каком блудилище больше мыслей о похоти, чем в келье аскета, а? — Элиа неловко усмехнулся. В глазах его снова мелькнули настороженность, тоска и что-то ещё, чего Джеронимо не понял.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.