Когда загорится свет

Ложась спать по вечерам, Алексей придумывал продолжение истории своего побега, представляя ее себе так, как ему бы хотелось. Бой. Он пробирается на позиции врага и приносит важные сведения. «Нет, не сюда, нужно обойти лесок, идемте, я вас проведу, полковник». Алексей на мгновенье приостанавливается: да был ли там полковник? Ну, все равно, полковник говорит: «Ребята, вперед за этим маленьким героем, он нас поведет». И Алексей ведет. Они обходят позиции немцев, идут в атаку. Алексей впереди. Пуля пронзила ему грудь, но немецкие окопы уже захвачены. Тяжело раненный Алексей лежит на пригорке, перед ним проходят части с развернутыми знаменами. О, как прекрасно! Из груди течет струйка крови. Алексей зажимает ее левой рукой, правой салютуя знаменам. Подходит прапорщик с бесцветными глазами и становится на колени. «Прости меня, герой…» Всякий раз, как он доходит до этого места, у Алексея становится мокро в носу. Он великодушно опускает окровавленную руку на голову прапорщика: «Иди спокойно, я умираю, простив тебя».

Но, разумеется, он не умирает, в этом не было бы ни малейшего смысла. Его отправляют в госпиталь…

Или нет… Алексей приносит важные сведения. Вот он сидит с полковником за столом, заваленным картами. И вдруг полковник доверительно говорит: «Знаешь, мне что-то подозрителен этот прапорщик. Не займешься ли ты им?» И Алексей выслеживает прапорщика. Он ходит за ним, как тень, ползет за ним до немецких окопов. Крадет из немецкой ставки документы, подтверждающие предательство, приносит их. Уничтоженный, бледный, стоит прапорщик перед полковником.

— Откуда вы знаете? — шепчет он посиневшими губами, и полковник показывает на Алексея.

— Вот этот бесстрашный молодой патриот разоблачил тебя, подлый шпион!

И Алексей с презрением смотрит в бесцветные глаза, в которых теперь появляется неудержимый страх.

Алексею жаль засыпать, ему хочется без конца думать об этом. Но сон побеждает мечту. И продолжать ее можно только на другой день.

Но вот налетает вихрь, который уносит с собой создаваемую изо дня в день сказку. Теперь налицо действительность.

На станции гремят голоса, на перевернутой бочке стоит машинист и, колотя себя кулаками в грудь, произносит речь. Толпа отвечает ему одобрительным криком. На рынке толпа, лавки заперты, люди ходят и поют, на здании станции развевается красный флаг. Никому и в голову не приходит заглянуть в школу. Учитель уехал в город и больше не появляется. Алексей бегает, как ошалелый. Не все понимая, он нахватался упоительных слов: свобода, революция, права. Он ходит с толпой по местечку. Ветер треплет волосы на голове, радость распирает легкие. Там, на углу, — нет, нет, это невозможно, но все происходит именно так, — на углу, на сколоченной из досок трибуне стоит отец, он произносит речь. Снизу подымаются руки, и все кричат, и отец возвышается над толпой, прекрасный, сильный, и его голос раздается далеко, гремит по всему местечку, наполняет улицы. Алексей в восторге подкидывает вверх рваную шапку. Домой он забегает только поесть. Мать вздыхает и плачет, отца никогда нет, утюг остыл, недошитый костюм управляющего мельницей валяется в углу, рыжий Толя давно исчез.

На дребезжащем, как куча железного лома, грузовике появляются матросы. Самый главный из них, вылезая из машины, говорит Алексею:

— Эй, товарищ, достань-ка нам воды в радиатор. Совсем перегрелся мотор.

Мгновенье Алексей смотрит исподлобья, но это не шутка. Высокий матрос всерьез обращается к нему, как к взрослому, и с этого момента Алексей прилипает к обмотанному пулеметными лентами кудрявому Максиму, с интересом созерцает сине-зеленую татуировку на его руках, торопливо подает винтовку, бегает за ним, как собачонка, и Максим привыкает к мальчугану, который смотрит на него влюбленными глазами. По рельсам гремят поезда, полные солдат, на паровозах развеваются маленькие красные флажки. На конце балки, торчащей из крыши сарая, рядом со станцией, вешают шпика Слепцова, и Алексей присутствует при этом, ощущая радостную и жуткую дрожь. Он не возвращается домой даже на ночь, ездит с Максимом на грузовике по окрестностям, и, когда ветер хлещет в лицо и матросы поют новые, никогда не слышанные Алексеем песни, мальчик чувствует непередаваемый восторг и поднимающийся в груди, неописуемый захлестывающий вкус к жизни. Нет, это уже не таинственный запах листка мяты, и не упругость разгрызаемого зубами яблока, и не глупый побег на фронт — это, наконец, настоящая жизнь. И мать испуганными глазами смотрит на сына. Загорелый, оборванный, полный энергии, он лишь второпях забегает домой. Мальчик в это время растет, как на дрожжах, и его серые глаза сверкают лихорадочным огнем.

На станции трещат выстрелы, Максим пропал, отец тоже словно сквозь землю провалился, красные флаги исчезают. По мостовой стучит твердый, мерный шаг, и Алексей, бледнея, с ненавистью смотрит через приоткрытое окно на тех, других, которые пришли сюда.

Но потом снова слышатся выстрелы, и появляется отец, а вместе с ним Максим. Отец в кожаной куртке, на шапке у него красная звезда. Он участвует в похоронах старого Юдки и его бледного внука, которых «те» в первый же день своего прихода убили и кинули в канаву. Алексея охватывает гнев, любовь и ненависть, еще смутная, еще ни с чем не связанная. Одно чистое чувство, страстное и неудержимое.

Потом начинается. Те, эти, те, эти. Гремят выстрелы, и вечером никогда не известно, чья власть будет в местечке утром. Алексей знает: если напротив у торговца Скорынина окна открыты и его размалеванная дочка сидит у окна, то в местечке белые или петлюровцы. Если же ставни закрыты и дом словно вымер — значит, в городе свои — красные. Из местечка попеременно исчезают то отец и Максим, то Скорынин. Мать теряется среди всего этого, ходит с обвязанной мокрым платком головой, глаза ее распухают от слез, она ломает руки и не спит по ночам, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги мужа, которых не слышно уже неделю. Потом к матери приходит заплаканная Скорынина, также ничего не понимающая, что происходит. Они обе сидят и плачут, связанные этим странным и непонятным явлением, — присутствие в городке мужа одной из них неизбежно влечет за собой отсутствие другого.

Однажды белые вваливаются в дом. Их трое. Мать стоит бледная, вся вытянувшись. Алексей дрожит в углу комнаты. Но когда один из тех, выбритый, вылощенный, в кожаных перчатках, начинает орать на мать, Алексей придвигается ближе.

— Не знаю, — говорит мать тихо, но отчетливо.

Хлыст поднимается вверх. Но прежде чем он опускается, Алексей бросается между офицером и матерью, целясь головой в живот врага.

— Ах ты, щенок…

Жесткая рука хватает его за воротник. Обезумевший Алексей колотит кулаками, бьет головой, вырывается и вонзает зубы, чувствуя сквозь кожу перчатки мякоть руки. Пинок в живот валит его на землю. Но он еще борется — колотит руками, ногами в безумном бешенстве. Один за другим падают свистящие удары хлыста, и Алексей знает — это бьют его и мать. Не чувствуя боли, он теряет сознание.

Потом мать долго брызгает на него водой, и первое, что Алексей видит, открыв глаза, — это красная длинная полоса, проходящая по ее лицу до самого подбородка. Он скрипит зубами. Его сердце переполняет ненависть, раз навсегда внедренная этим хлыстом в его память.

Теперь ближе и понятнее становится ему отец. Спина портного Дороша распрямилась, словно он никогда не гнул ее над иглой и утюгом. Глаза сверкают огнем, который восхищает Алексея. Ох, как скрипит отцовская кожаная куртка при каждом движении и как блестят голенища высоких сапог! Алексей тихонько подползает и собственным рукавом усердно счищает пятнышко грязи с этих ослепительных сапог. Отец только теперь замечает его.

— Ну что, малец? — спрашивает он новым, веселым голосом и, наклонившись, видит устремленные на себя с восторгом и любовью светлые глаза сына.

Теперь уже и речи нет о книжках и уроках, отец не говорит ни слова, встречая Алексея на всех митингах, демонстрациях — повсюду, где только собираются люди. Он ничего не говорит даже тогда, когда во время стычки с белыми потный Алексей пролезает за разбитый вагон и подает Максиму патроны, а Алексей чувствует себя взрослым — исчезла преграда, отделявшая его от отца. Он чувствует себя свободным, его внезапно родившаяся любовь к отцу переплескивается через край, сжимая сердце восторгом.