Когда загорится свет

— Мы были страшно глупы, Алексей, — сказала она вдруг с таким глубоким удивлением, что Алексей засмеялся.

Теперь, глядя на нее вблизи, он ясно видел меты, оставленные временем и трудными днями. В светлых густых волосах, пушистое обилие которых так восхищало его, — седая прядка; она шире, чем ему тогда показалось. И на лбу между бровями появилась прямая четкая морщинка — новая черта, которой раньше не было. И щеки потеряли прежнюю персиковую свежесть, прежний, девичий овал. Но как раз это и наполняло его новой, незнакомой нежностью и делало Людмилу еще более близкой, любимой и своей. Как знать, быть может, если бы эти годы прошли для нее бесследно, если бы она была такая же, как прежде, и цвела непобедимым здоровьем, буйной пышной молодостью, им было бы труднее найти друг друга. Он чувствовал, как беспокойно колотится у его плеча ее сердце. Оно билось громко, неровно и, по мере того как он гладил ее волосы, постепенно успокаивалось, затихало, переходило на ровный, правильный ритм.

— Мне нужно столько рассказать тебе, Люда.

— Да, да, Алексей.

Но сейчас разговаривать не хотелось. И Алексей вдруг понял, как далеко ушли те дни — сумрак лесов, мрак окружения. О чем же еще нужно рассказать Люде? У него в сущности слов и не было, которыми он мог бы рассказать об этом. Это осталось уже за какой-то навсегда захлопнувшейся дверью. В это мгновение Алексей воспринимал то, минувшее, как старую-старую историю. Она вклинилась в его жизнь, но ему ближе был Алексей довоенный, Алексей, только уходивший на фронт, чем тот, что слушал у костра рассказ узбека. О чем же еще нужно рассказать Люде? О прахе Тамерлана, о своей недавней тоске по фронтовой жизни? Нет, этого уже не было. Это уже поблекло и в сердце и в памяти. Потому, что тут же, рядом, стремительным течением неслась жизнь, делалось огромное дело. Еще одно усилие, еще одно напряжение — и в городе засияет свет. Нет, эта жизнь была не менее полной и бурной. Она была менее страшна, но не менее трудна, и если найти в ней свое место, то ощущался ее вкус, острый и прекрасный. Он вспомнил горькие минуты, пережитые, когда приезжал Торонин, вспомнил еще много-много горьких минут, но об этом уже незачем было рассказывать. Что же осталось, что надо было сказать сейчас, немедленно?

— Я люблю тебя, Люда, — медленно, как бы в глубоком раздумье сказал он.

Она улыбнулась. Да, да. Это и было то единственное, что нужно было сказать сейчас же, немедленно, чего нельзя было откладывать. Потому что достаточно было этого единственного слова, сказанного и выслушанного, чтобы вся жизнь преобразилась.

Людмила почувствовала в себе новую силу. Нет, неправда то, что ей часто казалось. Она еще не стара. Сердце не состарилось, и глаза сейчас заблестели новым блеском вернувшейся молодости, и даже эта прядка седых волос — какие пустяки! — не так уж видна. Нет, незачем было смотреться в зеркало, стоило лишь взглянуть в глаза Алексея, и оказалось, что она красива, и — что бы там ни было — еще молода.

Теперь хотелось скорей, как можно скорей отбросить все старое, все, все, что было связано с прежними днями. Даже эту синюю вязаную кофточку, которую она целый год носила на работе. Даже этот горшочек гибнущих без солнца примул, эту грязную лестницу, этот мрачный двор.

Этого хотелось и Людмиле и Алексею. И Алексей прямо-таки содрогнулся, когда, отправившись проверить, готова ли новая квартира, столкнулся на лестнице с Феклой Андреевной.

— А вы к кому? — невольно спросил он, хотя ему не хотелось вступать в разговор.

— А я так… квартирку мне здесь дали.

— Квартирку? — протянул Алексей, но старуха уже ушла своей неверной, семенящей походкой. Алексей помрачнел. Минуту назад там, наверху, он еще радостно подумал, что мрачный дом, дом, где он пережил тяжелые минуты — болезнь, недоразумение с Людмилой, ожидание работы, — целый период, который он охотно вычеркнул бы из своей жизни, что все это они оставляют позади. Ему казалось, что между этими двумя квартирами — старой и новой — пролегает огромная пропасть, течет глубокая река и оттуда, с того мрачного берега, ничего нельзя брать с собой в эти солнечные комнаты. Оказывается, и сюда тащится, как тень, эта старуха, и снова будет торчать у их дверей, снова начнет бочком присаживаться на кухне и шумно втягивать в себя чай, грея на стакане узловатые пальцы.

Но об этом не было времени думать. Белый клочок бумаги, телеграмма с двумя фразами, заставил позабыть обо всем. Ехала турбина. Отремонтированная, готовая. Ехала назад, чтобы быть водруженной на фундаменте, который трудолюбивые руки воздвигли на прежнем месте. Ехала, чтобы, как живое сердце, оживить мертвое здание. Иногда он просто боялся осознать, что это значит — месяцы труда, борьбы и сомнений — и вот, наконец, он приходит к решительному моменту, к моменту, когда уже не в будущем времени можно будет сказать: даем свет. Единственное, что он успел сделать в новой квартире, это ввернуть лампочки. Он еще не знал, когда будет свет. Но пусть будут лампочки — видимый, осязательный знак, что он верит в свою электростанцию. Они пока как стеклянные мыльные пузыри, пока они мертвы и ненужны, но скоро загорятся, должны загореться. Разумеется, можно ввернуть их и через неделю и через две, да как знать, быть может, и через месяц, но ему так хочется этого: пусть на столе еще коптит лампа или быстро тающая свечка. Но они пусть ждут. Провод, по которому, как радостная дрожь, пройдет ток. Холодная, неживая проволочка, которая накалится золотым светом. Стеклянный шарик, который засияет осуществленной мечтой.

— Переездом придется заняться тебе самой, Люда, — сказал он, и Людмила кивнула головой. Она знала о турбине, знала, что подошло время самой напряженной, лихорадочной работы. Да ей и самой хотелось устроить эту квартиру так, чтобы Алексей пришел на готовое, — чтобы на окнах висели тюлевые занавески, стоял накрытый стол, чтобы день, когда все будет готово, стал праздником.

Профессор Демченко наверху тоже готовился. Ревностно, почти благоговейно. В новой квартире были две комнаты, но была и третья, с окнами на две стороны, мастерская. Место где, наконец, можно будет натянуть большое полотно и написать самую главную картину в своей жизни — победу, песню победы.

Только Фекла Андреевна сидела, как в норе, в своей темной комнате, и даже бегать по городу перестала. Она притаилась, не желая привлекать к себе внимание. Но это не помогло. Управдомша потеряла терпение.

— Фекла Андреевна, Фекла Андреевна, откройте!

За дверью тишина. Но еще за минуту там шелестела бумага и шаркали тихие торопливые шаги. Поэтому управдомша не колебалась.

— Откройте, а то позову слесаря!

Шаги зашаркали к дверям. Фекла Андреевна повернула ключ, отодвинула засов и, держа дверь на цепочке, выглянула в щель.

— Фекла Андреевна, я дала вам срок до субботы. Уже не одна суббота прошла, а вы все здесь, — что вы себе думаете?

Старуха со скрежетом сняла цепочку и осторожно, боком вышла за порог.

— Я…

— Ну, что же вы? Я же вам сказала, две квартиры держать нельзя… Зачем же вы хлопотали о второй, если здесь сидите?

— Я не хлопотала, — боязливо пробормотала Фекла Андреевна.

— Ну конечно, так вам ни с того ни с сего и дали, — насмехалась та. — Теперь ведь ходят и просят: есть свободная квартира, не желает ли кто-нибудь занять…

— Нет, нет, я, правда, не хлопотала…

— Да что вы мне рассказываете! Дело-то не в этом, я вас спрашиваю, когда вы переедете?

Узловатые пальцы, вцепившиеся в ручку двери, лихорадочно задрожали. Дрожала и голова с пучком волос, заколотых на темени ржавой шпилькой.

— Может, вам помочь надо? Я пришлю дворничиху, она поможет собрать вещи.

— Вещи, какие вещи? — захрипела срывающимся голосом Фекла Андреевна. — Нет у меня никаких вещей, откуда у меня быть вещам?

— Ну, тогда, значит, извозчика позвать или тележку?

— Зачем тележку?

Этажом ниже открылась дверь. Выглянула Людмила.

— Фекла Андреевна, сегодня грузовик заберет наши вещи, мы можем захватить и ваши.