Когда загорится свет

— Выгоняешь?

— Выгоняю… Вот связался… — пожаловался он Людмиле. — А жена, покойница, мать этого бедняги… Эх, женщина была!.. Умерла… Вот и связался, как дурак… И мне жизнь испортила и парня загубила…

— Ну, уж что до сыночка, хороший был фрукт, нечего и губить-то было…

— Да? А как он учился до войны? А? Директор сказал: «Товарищ Черемов, если только парень остепенится, выйдет из него человек…» Так и сказал…

— Вот и остепенился, бандит стал, — просипела с ненавистью старуха.

— Небось когда домой приносил что, так ты брала, верно? Хотя знала, откуда, прекрасно знала! Но твоему «брату» все равно откуда, лишь бы было… Ворованное, не ворованное — лишь бы пожрать да выпить.

— Ну, уж кому бы говорить о выпивке, да не тебе…

— Верно, пьяница, что греха таить… А из-за чего? Из-за тебя, из-за своей жизни загубленной, что ни за грош пропала…

— А вы кто по профессии? — тихо спросила Людмила.

— По профессии? Слесарем был, неплохим слесарем… А потом так уж жизнь пошла… Навязалась эта баба, немцы пришли… И спился, правду сказать, спился. Червяка заливал… А его сколько ни заливай — он все точит, душу высасывает. Эх, горе мое…

Старуха, видимо, решив, что гроза миновала, перестала копаться в своих вещах, присела на табуретку и стащила с головы платок.

— А ты чего? Расселась, как квочка… Сказал — убирайся, и убирайся… Хватит… Похороню парня — и крышка: и тебе, и водке, и всему… До самой печенки допекла… За работу возьмусь…

— Как раз дадут тебе работу!

— Не беспокойся, дадут… Слесарь Черемов еще себя покажет. Еще не все косточки во мне перегрызли. Я еще свое сделаю, верно? — спросил он Людмилу, и в его мутных глазах вдруг засветился разумный огонек.

— Верно, я думаю…

Старуха бросила на нее враждебный взгляд. Она связывала в узелок какое-то тряпье и, видимо, собралась, наконец, уходить.

— Ну, я иду.

— Иди, иди!..

— Да больше уже не приду. Плакать будешь, на коленях просить — не приду…

— Ох, уже бегу, уже несусь за тобой, слезы так из глаз и катятся! Заруби себе на носу — это не шутки. Позабудь и дорогу в этот дом, позабудь, как здесь дверь открывается! Чтоб и ноги твоей здесь не было!..

— Не беспокойся, не приду. Подыхать будешь, некому тебе будет стакан воды подать — и то не приду…

— И слава богу! Ну и вредная баба… — махнул он рукой, когда дверь захлопнулась за старухой. Теперь он совершенно протрезвел. Улыбнулся Асе.

— Вот и вы пришли… А Вовка не дождался. Мало хорошего видел в своей жизни Вовка, мало…

Он подошел к умершему и осторожно, неловко погладил темные волосы.

— Почему вы не позвали доктора? — сурово спросила Людмила.

— Доктора… Да надо бы, конечно, надо бы… Только сперва думали, может и так выкарабкается, а позвать доктора, сейчас все всем будет известно и уже ничего доброго из этого не получится… А потом, утром, сразу стало видно, что и доктор не поможет, что это уже конец… Винтовочная пуля…

— А сами они стреляли? — тихо спросила Людмила.

— А как же, стреляли, первыми стреляли… Вова-то — нет, он только так, подручным был… А те, как патруль подошел, сразу начали… Так парень и пропал ни за что. И моя вина, конечно, моя вина… Как немцы пришли, я на село ушел, за этот, — ну, ведь сказано, — за самогон взялся… А он со старухой остался. Какой тут присмотр!.. Ну, он уж и при немцах… Завертелся, закружился, ведьма еще подстрекала, так и пошло… Вкривь и вкось… а она еще радовалась, зарабатывала на парне. Ей — лишь бы антихрист, а на остальное наплевать. А когда наши пришли, с ним уже сладу не было. В школу, говорит, не пойду, чтобы мной там командовали, учиться, говорит, не буду, лучше ремеслу обучусь… Сапожнику вроде помогал, но что это за учеба. Родственник он нам, сапожник-то, вот и держал, но все это больше для виду. А занимался своими делишками, я и не знал какими, вот оно и всплыло. Пуля в грудь… Слесаря Черемова, пьяницы, сын — бандит… А мать хорошая была женщина, тихая такая, и все, бывало, говорила: «Вот Вова ученым станет, большим человеком будет…» И не вышло…

— А вы вправду хотите на работу?

— А как же! Хватит… Пора браться… Всегда ведь можно взять себя в руки, не так ли? А я ведь еще в гражданскую войну… Нет, надо браться…

— Зайдите к нам, мой муж инженер, может помочь. Слесари всегда нужны.

— Еще бы! А слесарь Черемов, он еще покажет… Вон рука у меня какая!.. Рабочая рука. Только вот как-то все вкривь и вкось пошло… Так я приду, обязательно приду…

— Мы живем там, где сапожник, на третьем этаже.

— Знаю, Вовка говорил… Как он просил, чтобы барышня пришла… Вот и апельсин принесла…

Ася осторожно подошла ближе и вопросительно посмотрела на мать. Людмила кивнула головой. Девочка положила у ног умершего апельсин, золотистый, горящий шар, перед которым меркли бледные огоньки свечей.

— Так мы уж пойдем…

— Да, да, душно здесь, — сказал он, мрачно глядя в заострившееся, синее лицо сына. — Эх!..

Будто из черной пропасти распахнулась дверь в морозный вечер, еще розовеющий от заходящего солнца. Людмила глубоко вдохнула в легкие воздух и снова подумала, что это было легкомыслие, тащить за собой девочку в эту грязную нору. Но Ася серьезно шагала подле нее и лишь минуту спустя подняла на мать прозрачные, светлые глаза.

— Мама, они — сек… сек… так… Ну, как же это называется?

— Сектанты.

— Да, да, сектанты, правда?

— Да, дочурка.

— А почему?

Людмила растерялась. Она не знала, что на это можно ответить.

— Как это — почему?

Но Ася уже сама нашла ответ.

— Это, верно, из-за войны. Он ведь так сказал: с ума посходили бабы из-за этой войны, правда?

— Да, доченька, вероятно, из-за войны.

— Но раньше, давно, таких было много, правда?

— Много, доченька.

— Я знаю, мы читали об этой ин-кви-зи-ции… Правда, как хорошо, что уже нет инквизиции?

Она на мгновенье умолкла. Под ногами весело поскрипывал снег. Пахло холодом, свежим ветром, который, несмотря на морозец, не был неприятен, еле-еле обвевал щеки.

— А Вова умер… — вдруг сказала Ася, и ее губки скривились, будто она собиралась заплакать. Видимо, молящиеся женщины и стычка в темной комнате потрясли ее сильней, чем зрелище мертвого мальчика, и она лишь сейчас осознала эту смерть.

— Это тоже из-за войны и из-за фашистов, правда, мама?

— Да, да, доченька, — машинально подтвердила Людмила.

У нее было тяжело на душе. Какие темные бездны человеческого горя, несчастья, безумия таятся рядом, где-то совсем близко, а ты ничего о них не знаешь, и вдруг они открываются изумленному взору. Сколько опустошений принесла рука войны, сколько нанесла ран, которые придется лечить годами. Раны тела, во сто крат легче заживающие, и раны души, гниющие, гноящиеся, стыдливо скрываемые под лохмотьями приличий.

— Хорошо, что ты пошла со мной, — сказала Ася. — Одной мне было бы немного… страшно.

— Да, доченька.

— А скажи, мама, тебе не было тоже немножечко страшно?

— Даже очень.

— Вот видишь. А ты же взрослая. Но он придет к папе, его отец, правда?

— Думаю, что придет.

— И папа посоветует ему, куда пойти работать, правда? И он исправится, правда? Я думаю, что он наверное исправится. И ведь потом все исправятся, правда?

— Как это — все? — не поняла Людмила.

— Так, что уже не будет никаких плохих людей, правда?

— Да, доченька.

— И ведь плохих людей гораздо, гораздо меньше, чем хороших, правда? Фашисты и еще там какие-то, а так ведь хороших больше, правда?

— Конечно.

— Потому что, например, у нас в школе… Все говорят, что Левка нехороший мальчик, а он вовсе не такой уж, а так только любит дразнить, зато он помогает своей маме, я видела, как он носит воду из колодца, и у него есть такая маленькая сестричка, так он ходит с ней гулять, потому что доктор сказал, что она рахи… рахитик, и нужно, чтобы она гуляла. И ведь Вовка… Как ты думаешь, мама, ведь он не был уж таким совсем скверным, правда?