Страница 29 из 38
Руководитель группы прерывает его, спрашивая, какое отношение это имеет к путешествиям во времени.
— Мы дойдем до этого, — все с тем же нехарактерным для него апломбом отвечает отец.
Руководитель группы заинтригован. Отец напоминает, что благодаря развитой памяти человек способен хорошо ориентироваться во временных интервалах. У каждого из нас имеется некое интуитивное представление о структуре времени, о хроношкале, разбитой на отрезки определенной величины, следующие друг за другом в определенном порядке, и мы с рождения умеем соотносить получаемую информацию с этими отрезками и обрабатывать ее соответствующим образом.
— Ключевой проблемой путешествий во времени, — продолжает отец, — является вопрос: почему одно событие мы воспринимаем как происходящее в текущий момент, а другое — как воспоминание о чем-то, произошедшем в прошлом? Иными словами, как мы различаем прошлое и настоящее? И каким образом нам удается удерживать свой видоискатель, через который мы наблюдаем реальность, так, что он всегда совпадает с крохотным, исчезающе малым оконцем в настоящее? Почему мы видим раскинувшийся вдали горный хребет со снежными шапками, солнце, луну, звезды, реактивный выброс взлетающей ракеты, но не в состоянии увидеть того, что произошло только что, мгновение назад, не говоря уже о случившемся за месяц, год или тридцать три года до того?
Руководитель группы кивает с одобрительной улыбкой, отец слегка улыбается в ответ, и я тоже выдавливаю из себя улыбку.
— По-видимому, это было необходимо для выживания. Чтобы собирать еду, спасаться от саблезубых тигров, прыгать по скользким камням, переправляясь через бушующий поток, ухаживать за маленьким ребенком, нужно умение сосредоточиваться на текущем моменте, нужно знать, что происходит прямо сейчас. Иными словами, наша способность воспринимать время была выработана в ходе эволюции наряду с другими адаптивными механизмами самой различной природы. Соответственно, ничего особенного, исключительного, а тем более сверхъестественного, лежащего за пределами человеческого познания, здесь нет.
Взглянув на меня, отец продолжает, по-прежнему улыбаясь:
— Это дало мне определенную надежду на успех. Если не существует безусловного логического обоснования, согласно которому невозможно воспринимать прошлое так же, как настоящее, почему бы не попытаться отключить данный механизм или не переключить его в другой режим? Почему бы не предположить, что где-то в глубине мозга, под структурами, отвечающими за язык, способность к умозаключениям или сравнение различных стратегий с точки зрения выживания, располагается участок со спящей (для нашего, во всяком случае, вида) функцией, обеспечивающей иное времявосприятие?
Тут его собеседник скептически поднимает брови — из слов отца следует, что нам нужен не хитроумный аппарат из титана, бериллия, аргона, ксенона и сиборгия, а только развитие неких умственных способностей.
— Мы эволюционировали таким образом, чтобы получать текущее, непосредственное во временном отношении представление о мире, — говорит отец, — то есть представление, точно соответствующее некоему короткому отрезку времени. Однако этим, очевидно, наше мировосприятие не исчерпывается. Помимо непосредственного восприятия настоящего, мы обладаем еще и памятью о прошлом. Обратное невозможно. Мы заведомо не способны, например, помнить настоящее. Но так ли это на самом деле? Ведь существует такое крайне странное явление, как дежавю, которое хотя бы раз в жизни испытывал каждый из нас. Обычно его описывают как ощущение уверенности в том, что происходящее сейчас в точности повторяет уже случавшееся с нами прежде. Возможность подобного повторения восприятия до мельчайших его деталей, до последнего кванта, полного дублирования внутренних переживаний, мыслей, эмоций уже сама по себе представляется совершенно фантастичной и тревожной. Но в реальности она еще более невероятна.
И я понимаю, о чем он говорит. Я сам стою сейчас здесь, на этой бейсбольной площадке. Однажды я уже стоял на ней, совсем как сейчас, но все же немного по-другому.
— Итак, мы воспринимаем настоящее и помним прошлое, — продолжает отец. — Мы не можем помнить настоящее, однако что такое дежавю, как не воспоминание о текущем моменте? Но раз вспомнить настоящее все-таки возможно, почему же невозможно непосредственное восприятие прошлого? Так вот, наш аппарат, наша машина, сконструированная мной совместно с сыном, направлена именно на изменение восприятия. Она позволяет двигаться не только сквозь время и пространство, но и сквозь сознание человека.
МИВВИ говорит, что разобралась в выражении отцовского лица, но я обрываю ее, потому что сегодня, сейчас, в первый и последний раз все у него, у нас идет как надо, как должно быть, все получается. Краткий миг на вершине параболы, когда не чувствуешь земного притяжения и кажется, что это и не парабола вовсе, а прямая и мы летим вверх, вверх, все дальше, мы не знаем конечной цели своего маршрута, мы даже себе боимся признаться, что она может быть такой головокружительно высокой, мы только смотрим туда, вперед, поглядываем втайне от самих себя на иную, новую жизненную траекторию — неужели правда, неужели мы вырвались из своей привычной колеи, из своего сюжета, из хроноповествовательного поля, преодолели законы своей НФ-вселенной, превозмогли все ее ограничения, незримые, неуловимые, но оттого не менее реальные, зачеркнули уравнение функции, написанное рядом с кривой своего пути? Неужели отцу удалось? И лишь потом, медленно, медленно, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, размазанное по целому году и в то же время мгновенное, вот в эту самую секунду на траве бейсбольной площадки под ярким, жарящим солнцем приходит осознание того, что это не то, что такое я чувствовал и прежде.
— Он заранее знает, что ничего не выйдет, — говорит МИВВИ в тот самый момент, когда я наконец понимаю это и вижу сам, своими глазами. То, что я ощущал — не радость освобождения, наоборот, невесомость, — верный признак невозможности освободиться, исчезающе малый миг бытия, когда ты замираешь на вершине параболы, в точке максимума, неизбежно, неотвратимо реальной, последнее мгновение, полмгновения, десятая, тысячная доля мгновения, которым наслаждаешься, прежде чем начать движение по нисходящей.
Легко определить степень неудачи, провала. Провал — это событие. Куда труднее измерить свою принципиальную бессобытийную незначительность, незначимость. Она подкрадывается исподволь, исподтишка, тихонько возникает в твоей жизни. У тебя еще есть надежды, есть иллюзии, но потом ты вдруг отвлекся, а она тут как тут, у твоей двери, за твоим столом. Она в твоем зеркале — или, точнее, там не она, а просто ничего. Пустота. Ты смотришь в него, а оттуда на тебя никто не смотрит, никто не отражается в нем. Ты лежишь в кровати и вдруг понимаешь, что если ты и не встанешь сегодня, не выйдешь из дома, мир вокруг тебя этого попросту не заметит.
Достигнуть пика — это не худшее. Хуже всего становится чуть раньше, еще до того, как начался спуск, еще когда все нормально, даже здорово. Ты все еще поднимаешься, но уже чувствуешь, что скорость падает, что нет уже той силы, которая толкала тебя вверх, и движешься по инерции, под влиянием того, изначального импульса, и знаешь, что пока не добрался до вершины, но теперь ты видишь ее, видишь ясно. Вершина. Лучший день твоей жизни. Прямо перед тобой. Совсем не так высоко, как тебе думалось, и раньше, чем ты планировал. Она близко, слишком близко, пугающе близко. Вот он — твой потолок, твой предел, твой максимум. Ты проходишь через него прямо сейчас. В десять лет ты видишь что-то такое на лицах родителей за обедом, но не придаешь значения; в восемнадцать замечаешь снова и уже чувствуешь, ощущаешь за этим нечто; в двадцать пять ты понимаешь все.
Если бы по дороге домой мы вообще ни слова не сказали, было бы и то лучше, было бы в сто раз лучше. Но вместо этого отец пытался делать вид, что ничего не произошло, что все отлично. Он включил радио, спрашивал, что бы я хотел сейчас послушать, а это что за песня, принимался даже — самое ужасное — подпевать. Я прекрасно понимал, что к чему, но он все не переставал изображать бодрый настрой, пел и улыбался, как ненормальный, так что я уже стал подумывать, не сдвинулся ли он на самом деле, не оказался ли удар слишком сокрушительным для его мыслительного аппарата.