Страница 22 из 38
(Он жмет другую кнопку, и ремень, которым я пристегнут, отлетает, а сиденье подо мной разваливается на части. Меня почти выбрасывает из челнока, но я хватаюсь обеими руками за спинку сиденья впереди и вцепляюсь намертво.)
А твоя операционка? Ты ведь любишь ее? Значит, должен лучше с ней обращаться. Сейчас ты ведешь себя с ней просто по-свински. Ты должен сказать ей о том, что чувствуешь. Скажи ей, пока можешь сделать это. Возвращайся в свою жизнь. Хватит скулить и хныкать. Будь мужчиной. Разыщи своего отца. Скажи ему, что любишь его, и отпусти его. Отправляйся к матери, съешь тот ужин, что она готовит много лет, и поблагодари ее. Потом иди и женись на той девушке, на которой ты не-женился. Как ее звали?
Дженни. Но ее не существует.
Твоего пса тоже не существует, но это же не мешает тебе любить его? В этом мире все возможно, так что не будь идиотом, иди и женись на Дженни. Живи. Вырасти сердце. И еще одно.
(Поднявшись со своего сиденья, он подходит и, встав прямо передо мной, наотмашь бьет меня — по одной щеке и по другой. Потом он трясет меня, прямо как ребенка, потом наклоняется и целует прямо в губы (одно из самых странных ощущений, какие я испытывал в жизни: как бы и не инцест, я ведь не знаю точно, кто мы друг другу, но все равно есть в этом что-то ненормальное, ничего приятного, конечно, но и не сказать, что совсем противно, просто как когда пацаном что-то пытаешься такое сам с собой изобразить и вдруг в какую-то секунду понимаешь — эй, да я ведь дышу, и дыхание-то у меня не зашибись какое свежее, я такой же, как все другие подростки с полуоткрытым ртом и нечищеными зубами), и потом он говорит: «Я люблю тебя, это все для твоей же собственной пользы», отвешивает мне еще одну оплеуху и жмет на кнопку, которая открывает дверь челнока. Он с силой вышвыривает меня наружу, и я падаю, лечу вниз по кажущейся бездонной шахте лифта — этажи-сюжеты, один за одним, и я не знаю, кончатся ли они когда-нибудь или я так и буду целую вечность проноситься мимо всех, сколько их ни есть в НФ-вселенной.)
(Я вовне. Вовне челнока, вовне своей капсулы, ни временного оператора, ни лингвотрансмиссии. Я вовне всего, сам по себе — часть этого недоделанного мира, не подверженная никаким силам, ничьему притяжению. В следующий миг мое падение возобновится, в следующий миг я снова устремлюсь вниз, но сейчас, в промежутке двух мгновений, я смотрю откуда-то сверху на МВ-31, и она кажется мне похожей на телефонную будку, на душевую кабину, на клетку. Я вижу свои десять лет, проведенные в ней, десять лет — целая жизнь — в этой хреновине, в моем личном средстве хронопередвижения. Вижу свой постоянный, безостановочный бег сквозь время и от времени — как я вечно одержим прошлым, как проецирую себя в будущее, хватаюсь, но никогда, никогда не могу ухватить обрывки настоящего. Только сейчас, на одно мгновение — не-мгновение, вне-мгновение — я могу остановиться. Чуть приподнявшись над осью времени, я могу окинуть взглядом все пространство подо мной, могу освободиться от белого шума бытия в голове. Я уже почти слышу что-то, что он всегда заглушал, чей-то голос на заднем плане, почти начинаю вспоминать что-то, о чем пытался вспомнить всю жизнь, но, едва появившись, едва коснувшись моего сознания, оно тут же вновь ускользает от меня, и пауза в моем существовании заканчивается, не успев начаться, я не могу остаться в ней, следующий миг уже подступает, он уже здесь, и вот все — не осталось даже отголоска воспоминания об отзвуке услышанного.)
(Я снова падаю, рядом летит Эд, еще чуть-чуть, и мы вмажемся прямо в крышу капсулы. Кажется, я сломал грудину. Ой. Кое-как открываю люк, вползаю внутрь. А-а-а, МИВВИ. А-а-а, Эд. Потом я вижу, что там, внутри. Галерея памяти. Ряд коробок вдоль бесконечного коридора без потолка и только с одной стеной, и в каждой — движущаяся диорама. Линия «отец-сын», вот что это такое. Сосредоточиваешься на какой-то одной точке, и перед тобой возникает четкая картина воспоминания. Просто смотришь на все сразу — она расплывается буйством красок, эмоций, звуков, запахов. Тихонько приближаемся под строго необходимым углом, и я ныряю в линию, приземляясь прямо посреди воспоминания.)
(Модуль «γ»)
21
— Мы в твоем детстве, — говорит МИВВИ.
Эд чует что-то еще, он поднимает голову и принюхивается.
— Зачем парень из челнока высадил меня здесь? — спрашиваю я.
Вид снаружи капсулы чем-то напоминает внутреннее пространство огромного, неосвещенного океанариума. Повсюду, насколько хватает глаз, стоят резервуары с экспонатами, только вместо живых ископаемых — акул — и светящихся медуз внутри разные экземпляры меня. Вот я в девять лет, вот в четырнадцать. Как будто бродишь по своему персональному музею после закрытия. Вот одно воспоминание, знакомое до неловкого поджимания пальцев на ногах.
— Чем ты таким… — До МИВВИ сперва не доходит, потом: — А, поняла.
Это был тот волшебный, пропитанный горячим потом день, когда я откопал стопку старых отцовских «Пентхаусов» и лихорадочно впитывал в себя их содержимое, пытаясь навечно запечатлеть в памяти каждую фотографию, каждую позу, не потерять ни капли сокровища, упавшего на меня с неба. Особенно меня увлек, по-видимому, номер за июль восемьдесят восьмого.
— Кажется, теперь я знаю тебя лучше, — произносит МИВВИ.
— Да заткнись ты.
Здесь все, в этом коридоре — плохие воспоминания и хорошие, унижения, происшествия и даже маленькие победы, каждая безмолвная сцена разворачивается словно под водой, видимая сквозь искажающую, преломляющую толщу прошедших лет, то совсем мутную, едва просвечивающую, то более или менее прозрачную, но никогда не дающую полной и четкой картины — только проблески эмоций, следы впечатлений, очертания образов, возникающие из темной глубины времени.
Вот мы — отец и я — в нашем гараже. И мы — я и МИВВИ — тоже здесь, в том же гараже, стоим, невидимые для них, отделенные полупрозрачной витриной из памятеупорного материала, которая тянется вдоль этих аквариумов с моим прошлым. Я вижу их обоих, своего отца и себя подростка, как будто они прямо передо мной, и они как будто смотрят на меня в ответ — именно не сквозь меня, не туда, где я нахожусь, а на меня самого. Погруженные в мечты о путешествиях во времени, они смотрят прямо в свое будущее. А что, если так и было на самом деле? Я помню, как во время наших занятий в гараже взгляд отца иногда вдруг надолго задерживался на какой-то точке в пространстве, словно он видел то грядущее, что ждало нас, нашу семью — то есть меня. Может быть, он черпал свое вдохновение из того, что ему открывалось, хоть и не понимал, что перед ним? Может быть, когда его осеняло, это был просто отклик на нечто необъяснимое, увиденное им в будущем? Может быть, неосознанное знание приходило к нему через созерцание размытых очертаний моей МВ-31, и я сам, пытаясь вынести что-то необходимое для себя из этой галереи своего прошлого, каким-то непонятным образом связываю его с будущим и сейчас помогаю отцу получить те, словно ниоткуда взявшиеся идеи об устройстве и форме изобретения, которое ему еще только предстоит создать. Я — его сын — в какой-то степени являюсь источником вдохновения своего отца. Я то, что побуждало, подстегивало, заставляло отца (и меня самого тоже) творить. Во всяком случае, мне хочется в это верить.
Хотя, возможно, ничего такого не было — просто вот это странное чувство от того, что мы двое стоим и смотрим друг на друга.
Я замечаю, как другой я словно к чему-то принюхивается, как только что делал Эд, и понимаю вдруг, чем был тот запах, который я ощущал временами, запах, всегда ассоциировавшийся у меня с поворотными моментами в моей жизни, с приближением чего-то плохого, очередной неудачи, очередной упущенной возможности. Я привык считать, что так — оглушительно и резко, будто тебе заехали по носу кулаком — пахнет провал сам по себе, что это какая-то биохимическая реакция организма на адреналиновую эйфорию, сменяющуюся разочарованием и что так вселенная указывает нам с отцом, снова и снова, на всю противоестественность нашего изобретения.