Предвестники табора

Пять дней назад.

Это еще одна разгадка.

Но все же — какова доля Мишкиной вины? Он же не мог знать, что его фантазия имеет свойство материализовываться — так же, как он, не отдавая себе отчета, угадал мой сон — Мишка сделал это ненамеренно, у него все само собой получилось! А как только он заподозрил, что Предвестники табора появились по его вине, он сразу запретил мне говорить о них и о Стиве Слейте — дабы еще чего-нибудь не случилось…

Нет, это не обеляло его.

— Короче, я нагнал Ольку и во всем обвинил тебя, а сам вывернулся… но послушай, скажи… ты не винишь меня?

— За что? Я же не знал об этом.

— Нет-нет, за то, что ну… мне следовало уговорить тебя не кидать камнем… я же не…

— Нет, не виню, Миш, — оборвал я.

Мишка, однако, и не думал успокаиваться. Снова он принялся причитать и жалеть себя — о том, что Маша его все время пилит, о том, что ему надоело сидеть в К*** — но главное: он понял это только сегодня, — Мишка постоянно это подчеркивал.

— Ну так уезжай отсюда.

— Нет, это означало бы сдаться. Не такой я слабак! Эти чертовы туристы, они у меня уже в печенках сидят. Я вот что сделаю. Поставлю здесь пограничный столб, запрещу въезд на курорт… прямо, как в моей теории… в моей теории государства. Не хочу, чтобы они нарушали мой покой — я устал от случайных людей, Макс! — Мишка стал озираться. — Вот смотри, Макс, смотри… хочешь, закричу сейчас? Скажу, чтобы все выметались отсюда…

— Миш, не стоит…

— Чтобы они не нарушали мой покой…

Я резко поднялся из-за стола.

— Ну все, пошли отсюда.

— Не пойду.

— Пошли.

— Нет, не пойду. Я буду кричать сейчас.

— Ты хочешь выместить на них злобу за то, что неудачно женился? — не выдержал я и тотчас после этого развернулся и направился вон из бара.

Мишка встал и поплелся за мной.

На ходу он произнес как-то отстраненно, почти обиженно:

— Что, Макс? Ты сказал… я… ничего…

А потом еще:

— Я не… ты так думаешь, да? С чего ты…

Выйдя из бара, я сделал несколько шагов к дороге и остановился, чтобы подождать Мишку; я стоял спиной к двери, не оборачивался.

Я услышал скрип двери, затем быстрое шарканье ног и звуки борьбы; испуганно обернулся.

Кто-то схватил Мишку из-за спины и не выпускал: в свете фонаря я видел руки в белых перчатках, сцепленные на Мишкином животе, просторные рукава белого одеяния и длинные белые полы, колыхавшиеся позади Мишкиных ног, — однако ни лица, ни даже силуэта головы нападавшего видно не было.

Мишка порывисто дергался всем телом то в одну сторону, то в другую, будто стараясь ослабить опутывавшие веревки, прилагал воистину нечеловеческие усилия, чтобы высвободиться, — алкоголь, которым была отягощена его голова, с одной стороны гасил его силу, с другой — раззадоривал число и скорость попыток. Однако все тщетно: руки Мишки тоже оказались блокированными, захват точно на локтевых сгибах, да еще такой искусный, что он вообще не мог руками пошевелить.

Мишкина шевелюра судорожно потрясала густыми, слипшимися колечками.

— Миш, что ты делаешь? — выкрикнул я невольно.

Потом быстро шагнул в его сторону, но тотчас же руки в перчатках на животе расцепились — резко, словно цепь лопнула, а затем — никакого звука отступающих шагов или человеческого силуэта за Мишкиной спиной — я увидел только, как в тени, за пятном электрического света, об стену бара ударилась белая ткань, слева от двери, — словно простыню скомкали и бросили с силой о стену.

— Помоги мне, Макс!.. — вырвался у Мишки сдавленный крик, запоздалый — Мишка был уже свободен.

— Что случилось?

— Он же… напал на меня… т-ты видел? — Мишка заикался.

— Кто?

— Черт знает что вообще ничего не понимаю ничего… — выругался Мишка, пьяно и вполголоса; сел на корточки и спрятал голову между колен; покачнулся пару раз, слегка, а все же в результате не опрокинулся назад.

Мне пришло в голову: удивительно, как это Мишка в таком состоянии вообще удержался на ногах — во время борьбы.

И это тоже ловкость захвата. Предвестник табора не хотел, чтобы Мишка упал…

Прежде, чем подойти к этой скомканной белой ткани, валявшейся на земле, слева от двери, я помялся и, не сводя глаз с ткани, шаркнул ногой — и только после этого приблизился, не спеша, слабо чувствуя ноги под собой — как и тогда, когда шел к катафалку; под подбородком жжение — от уха до уха, — сейчас я прикоснусь к Предвестнику табора.

Вернее, к тому, что от него осталось.

Подойдя вплотную, я инстинктивно бросил взгляд в сторону, словно вслед убегавшему человеку, который обронил вещь для меня гораздо более ценную, нежели он сам и преследование; а может быть, это был взгляд, искавший стороннего наблюдателя, — как бы там ни было, я никого не увидел. Когда я приседал, меня вдруг передернуло, но я сумел справиться с собой и прикоснулся-таки к ткани. Она была скользкая и электризующая на ощупь — я терпеть не мог такой материал, меня всегда почему-то пронзал от него странный озноб; кроме того, у меня никогда не получалось «угадать» этот материал на глаз, и озноб всегда оказывался неожиданным; на сей же раз меня будто-таки плетью стеганули по спине! — как только я взялся за край белого одеяния большим и указательным пальцем.

Я нервно перекомкал пару-тройку электризующих складок, сделав короткие, брезгливые движения рукой — так, словно наспех старался выполнить какую-то неприятную работу, — затем вскочил на ноги.

— Миш, пошли отсюда.

Он не ответил, но, находясь все в прежней позе, покачнулся опять — на сей раз только единожды.

Нервно пройдя мимо Мишки и стоя уже на дороге, я обернулся.

— Ты слышишь меня?

— Ну что такое? — промычал он себе в колени; его шевелюра, возвышавшаяся над сложенными руками, недовольно шевельнулась; вяло.

— Пошли уже.

— Кто это был, Макс? — спросил Мишка, будто в забытьи; он поднял голову.

— Я тебе говорю, пошли…

Мне, между тем, почему-то все меньше и меньше хотелось торопиться.

— Куда?

— Выйдем на пляж. Тебе станет лучше.

Мишка вдруг оживился: сделав усилие, встал на ноги; покачнулся, сделал два шага в моем направлении, затем посмотрел назад.

— Ты видел, да?.. Он… напал на меня. Кто это был-то? — Мишка взялся за голову, — ты не увидел?

Я смотрел на Мишку и ничего не отвечал.

И вдруг Мишка принялся размахивать руками, топать ногами и чертыхаться.

— Да что же это такое происходит сегодня, черт возьми!.. Невезуха какая-то, черт бы побрал!.. Черт!.. — в сердцах возопил уже Мишка; слова из его рта вылетали сухие, измененные — от алкоголя.

Он морщился, щурился — как от яркого света.

— Ты прав, Миш. — я согласно кивнул; а потом улыбнулся обреченно. — Это все из-за того, что я приехал.

Мы вышли к морю. Пляж уже опустел — я увидел только двух детей, сидевших на корточках возле бетонного пирса, и мусорщика, темноволосого парня в шортах и бежевой робе поверх майки, неторопливо собиравшего в вязаный мешок обильные остатки пиротехники, которыми был усеян прибрежный песок, — в основном это были сожженные бенгальские огни, — и я тотчас припомнил «театр теней», с которым, стоя на мосту, сравнил зрителей, наблюдавших за фейерверком, — да, они были тенями, изломленными жестами, воздевающими огни, ничем более, и теперь растворились в ничто — словно в доказательство своей нематериальности.

И внутри я тоже теперь чувствовал опустошение.

Я понял, почему от теней сосен и лиственниц, звеневших и потрагивавших друг друга от ветра, становилось теплее — тогда — потому что мне предстояло, выйдя на пляж, увидеть обличие этих теней — вот они, настоящие деревья, за рядами лежаков, пляжных зонтиков и барами, освещенные фонарями, которые прикреплены к соломенным крышам.

…А зрители… нет. Их нет.

Только опустошение и прохлада.

И яхты на море, с которых взлетали разноцветные ракеты, тоже уснули, — теперь я мог различить только борта, освещенные призрачным голубым светом, — от ламп под водой, — светом, в котором подрагивали и бродили отражения волн с просветленной и затемненной вязью.