Страница 100 из 111
«Конечно, было. Представь: она должна была в самый тот день играть – и играла. Взяла с собою склянку яду в театр, перед первым актом выпила – и так и доиграла весь этот акт. С адом-то внутри! Какова сила воли? Характер каков? И, говорят, никогда она с таким чувством, с таким жаром не проводила своей роли! Публика ничего не подозревает, хлопает, вызывает… А как только занавес опустился – и она тут же, на сцене, упала. Корчи… корчи… и через час и дух вон. Да разве я тебе этого не рассказывал? И в газетах об этом было…»
У Аратова внезапно похолодели руки и в груди задрожало.
«Нет, ты мне этого не рассказывал, – промолвил он наконец. -И ты не знаешь, какая это была пьеса?»
Купфер задумался.
«Называли мне эту пьесу… в ней является обманутая Девушка… Должно быть, драма какая-нибудь. Клара была Рождена для драматических ролей… Самая её наружность. Но куда же ты?» – перебил самого себя Купфер, видя, что Аратов берётся за шапку.
«Мне что-то нездоровится, – отвечал Аратов. – Прощай… Я в другой раз зайду».
Купфер остановил его и заглянул ему в лицо.
«Экой ты, брат, нервический человек! Посмотри-ка на себя… Побелел, как глина.»
«Мне нездоровится», – повторил Аратов, освободился от руки Купфера и отправился восвояси.
Только в это мгновение ему стало ясно, что он и приходил-то к Купферу с единственной целью поговорить о Кларе… Однако, придя домой, он опять скоро успокоился – до некоторой степени. Обстоятельства, сопровождавшие смерть Клары, скачала произвели на него потрясающее впечатление; но потом эта игра «с ядом внутри», как выразился Купфер, показалась ему какой-то уродливой фразой, бравировкой – и он уже старался не думать об этом, боясь возбудить в себе чувство, похожее на отвращение. А за обедом, сидя перед Платошей, он вдруг вспомнил её полуночное появление, вспомнил эту куцую кофту, этот чепец, с высоким бантом (и к чему бант на ночном чепце?!), всю эту смешную фигуру, от которой, как от свистка машиниста в фантастическом балете, все его видения рассыпались прахом! Он даже заставил Платошу повторить рассказ о том, как она услышала его крик, испугалась, вскочила, не могла разом попасть ни в свою, ни в его дверь, и т. д. Вечером он с ней поиграл в карты и ушёл в свою комнату немного грустный, но опять-таки довольно спокойный. Аратов не думал о предстоящей ночи и не боялся её: он был уверен, что проведёт её как нельзя лучше. Мысль о Кларе от времени до времени пробуждалась в нём; но он тотчас вспоминал, как она «фразисто» себя уморила, и отворачивался. Это «безобразие» мешало другим воспоминаниям о ней. Взглянувши мельком на стереоскоп, ему даже показалось, что она оттого смотрела в сторону, что ей было стыдно. Прямо над стереоскопом на стене висел портрет его матери. Аратов снял его с гвоздя, долго его рассматривал, поцеловал и бережно спрятал в ящик. Отчего он это сделал? Оттого ли, что тому портрету не следовало находиться в соседстве той женщины… или по другой какой причине – Аратов не отдал себе отчёта. Но портрет матери возбудил в нём воспоминание об отце… об отце, которого он видел умирающим в этой же самой комнате, на этой постели. «Что ты думаешь обо всём этом, отец? – обратился он мысленно к нему. – Ты все это понимал; ты тоже верил в шиллеровский „мир духов“. Дай мне совет!» – Отец дал бы мне совет все эти глупости бросить, – промолвил Аратов громко и взялся за книгу. Читать он, однако, долго не мог и, чувствуя какое-то отяжеление всего тела, раньше обыкновенного лёг в постель, в полной уверенности, что заснёт немедленно.
Оно так и случилось… но не оправдались его надежды на мирную ночь. Полночь ещё не успела пробить, как ему уже привиделся необычайный, угрожающий сон.
Ему казалось, что он находится в богатом помещичьем доме, которого он был хозяином. Он недавно купил и дом этот, и все прилегавшее к нему имение. И все ему думается: «Хорошо, теперь хорошо, а быть худу!» Возле него вертится маленький человечек, его управляющий; он все смеётся, кланяется и хочет показатъ Аратову, как у него в доме и имении все отлично устроено. «Пожалуйте, пожалуйте, – твердит он, хихикая при каждом слове, – посмотрите, как у вас все благополучно! Вот лошади… экие чудесные лошади!» И Аратов видит ряд громадных лошадей. Они стоят к нему задом, в стойлах; гривы и хвосты у них удивительные… Но как только Аратов проходит мимо, головы лошадей поворачиваются к нему – и скверно скалят зубы. «Хорошо… – думает Аратов, – а быть худу!» – «Пожалуйте, пожалуйте, – опять твердит Управляющий, – пожалуйте в сад: посмотрите, какие у вас чудесные яблоки». Яблоки точно чудесные, красные, круглые; но как только Аратов взглядывает на них, они морщатся ч падают… «Быть худу», – думает он. «А вот и озеро, – лепечет управляющий, – какое оно синее да гладкое! Вот и лодочка золотая… Угодно на ней прокатиться?… она сама поплывёт». – «Не сяду! – думает Аратов, – быть худу!» – и всё-таки садится в лодочку. На дне лежит, скорчившись, какое-то маленькое существо, похожее на обезьяну; оно держит в лапе склянку с тёмной жидкостью. «Не извольте беспокоиться, – кричит с берегу управляющий… Это ничего! Это смерть! Счастливого пути!» Лодка быстро мчится, но вдруг налетает вихрь, не вроде вчерашнего, бесшумного, мягкого – нет: чёрный, страшный, воющий вихрь! Все мешается кругом – и среди крутящейся мглы Аратов видит Клару в театральном костюме: она подносит склянку к губам, слышатся отдалённые: «Браво! браво!» – и чей-то грубый голос кричит Аратову на ухо: «А! ты думал, это все комедией кончится? Нет, это трагедия! Трагедия!»
Весь трепеща, проснулся Аратов. В комнате не темно… Откуда-то льётся слабый свет и печально и неподвижно освещает все предметы. Аратов не отдаёт себе отчёта, откуда льётся этот свет… Он чувствует одно: Клара здесь, в этой комнате… он ощущает её присутствие… он опять и навсегда в се власти! Из губ его исторгается крик: – Клара, ты здесь?
«Да!» – раздаётся явственно среди неподвижно освещённой комнаты.
Аратов беззвучно повторяет свой вопрос…
«Да!» – слышится снова.
«Так я хочу тебя видеть!» – вскрикивает он и соскакивает с постели.
Несколько мгновений простоял он на одном месте, попирая голыми ногами холодный пол. Взоры его блуждалг «Где же? где?» – шептали его губы… Ничего не видать, не слыхать… Он осмотрелся – и заметал, что слабый свет, наполнявший комнату, происходил от ночника, заслонённого листом бумаги и поставленного в углу, вероятно, Платошей, в то время как он спал. Он даже почувствовал запах ладана… тоже, вероятно, дело её рук. Он поспешно оделся. Оставаться в постели, спать – было немыслимо. Потом он остановился посреди комнаты и скрестил руки. Ощущение присутствия Клары было в нём сильнее чем когда-либо. И вот он заговорил не громким голосом, но с торжественной медленностью, как произносят заклинания.
«Клара, – так начал он, – если ты точно здесь, если ты меня видишь, если ты меня слышишь – явись!… Если эта власть, которую я чувствую над собою, – точно твоя власть – явись! Если ты понимаешь, как горько я раскаиваюсь в том, что не понял, что оттолкнул тебя, – явись! Если то, что я дышал – точно твой голос; если чувство, которое овладело мною, – любовь; если ты теперь уверена, что я люблю тебя, тот, который до сих пор и не любил и не знал ни одной женщины; если ты знаешь, что я после твоей смерти полюбил тебя страстно, неотразимо, если ты не хочешь, чтобы я сошёл с ума, – явись, Клара!»
Аратов ещё не успел произнести это последнее слово, как вдруг почувствовал, что кто-то быстро подошёл к нему, сзади – как тогда, на бульваре – и положил ему руку на плечо. Он обернулся – и никого не увидел. Но то ощущение её присутствия стало таким явственным, таким несомненным, что он опять торопливо оглянулся…
Что это? На его кресле, в двух шагах от него, садит женщина, вся в чёрном. Голова отклонена в сторону, как в стереоскопе… Это она! Это Клара! Но какое строгое, какое унылое лицо!
Аратов тихо опустился на колени. Да; он был прав тогда: ни испуга, ни радости не было в нём – ни даже удивления… Даже сердце его стало тише биться. Одно в нём было сознание, одно чувство: «А, наконец! наконец!»