Страница 93 из 99
Ночи здесь, в половецких степях, в это время года были гораздо темнее, чем в Киеве или Смоленске. Можно было не сразу увидеть подползающих татар. Правда, и татарам было так же темно, как и русским, и они могли не отважиться лезть на холм ночью. Все же Мстислав Романович назначил своих людей в усиленную охрану, которая должна была постоянно сменяться и не спать. Пока не забрезжила полоска рассвета, воины вглядывались в темноту до боли в глазах. Ночного приступа не случилось.
Случилось другое. Новый день начался вроде бы, как и ожидалось, с очередных татарских наскоков и града стрел. Но Мстислав Романович стоял твердо, как и вчера, и попытки прекратились. До полудня ничего не происходило, и киевский полк, обложенный со всех сторон, мог только наблюдать, как победители грабят разоренный стан большого войска, которого не было больше в живых.
После полудня к холму, к самым укреплениям, подъехал одинокий всадник. Махал руками, показывая, что оружия при нем нет и прибыл он для переговоров. Это был не татарин.
Мстислав Романович узнал его сразу: Плоскиня, тот самый татарский друг, предводитель вольных степных людей, или, проще говоря — сволочи.
И еще раз Мстислав Романович вспомнил Удалого, который не позволил убить тогда второе татарское посольство. Почему-то Мстиславу Романовичу казалось, что именно он зарубил бы тогда этого Плоскиню — и рука бы не дрогнула. Он и в тот раз вел себя нагло, и сейчас стоял такой весь приветливый, что так и хотелось рубануть мечом по гладкой роже. Впрочем, любопытно, зачем он пришел. И жить, жить все-таки хочется! Мстислав Романович чувствовал эту жажду жизни, даже зная, что спасаться не станет — честь не позволит.
Плоскиня все махал руками, звал. Мстислав Романович велел своим людям провести татарского друга через дебрь и представить для допроса. Несколько дружинников кинулись — и привели.
— Говори, зачем пришел! — Мстиславу Романовичу не хотелось даже и тени страха за свою жизнь показывать этому перебежчику.
— А, ты, князь, узнал меня? — обрадовался Плоскиня. — И я тебя помню. Вот — снова к тебе пришел, с поручением.
— Гад ты ползучий! — гневно сказал Мстислав Романович. — Погляди, сколько бед нам татары наделали! А ты, русский, им служишь! Платят тебе, что ли?
— Ой-ой, — сразу огорчился Плоскиня. — Правильно, князь, говоришь. Такое горе, такое горе, что и сказать нельзя. — И, тут же забыв о горе, продолжил: — А я что вам говорил? С ними надо в дружбе жить, с татарами-то Вы же так их рассердили! Уж так рассердили!
— Это что! — надменно проговорил Мстислав Романович. — Мы их не так еще рассердим, погоди! А ты чего пришел? — спросил он, стараясь, чтобы вопрос прозвучал не слишком вопросительно, чтобы Плоскиня не догадался, как может хотеться человеку жить, даже когда он обязан умереть.
— Так я опять с тем же самым! — оживился Плоскиня — Велели тебе, князь, передать, что хотят отпустить тебя и дружину твою.
Радость толкнулась в сердце Мстислава Романовича. Однако виду он не подал, сидел по-прежнему неподвижно и не обратил внимания на возбужденно-недоверчивый гул, что прошел по его войску. Подумалось только: а вот Удалой — обрадовался ли бы он. если ему враги жизнь подарили?
Плоскиня между тем все говорил:
— Уж они тебя, князь, уважают — сил нет! Понравился ты им. Они, татары-то, любят, когда с ними отважно. Это у них, слышь-ка. — он понизил голос, как будто сообщал нечто ценное, — за самую большую честь считается, если кто отважный. Ну! Что ты! Страсть как любят. Если храбрый — они не глядят, какого рода, знатного или низкого, к примеру. Ставят темником! Ты. князь, уж им очень понравился.
Мстислав Романович напряженно думал, но старался, чтобы на лице не отражались его думы. Слабо верилось татарскому прихвостню А даже если и отпустят — каково будет возвращаться? Что это — спросят. — всех, значит, побили. а ты один уцелел и людей сберег? Отсиделся где-то? Впрочем, эта мысль была невнятной. Никто так не спросит А самая могучая мысль, которая все громче звучала в голове, была: жить! жить!
Он не был трусом, князь Мстислав Романович. Если бы татары продолжили попытки взять его холм, он отбивался бы, пока хватило сил. Он погиб бы — но не побежал бы и не сдался! Это он о себе знал твердо. И если не хочется умирать, то это не значит, что ты трус. Никому не хочется.
— Отпустит, говоришь? — переспросил Мстислав Романович, оборвав поток словес нежданного посланца. — И войско мое? Я без войска отсюда не уйду!
— И войско. А как же? И войско тоже, — зачастил Плоскиня, почуяв, что князь поддается. — Говорю же — они храбрых отпускают! Всех, кто им понравился, отважных, всех отпускают!
Тут Плоскиня слегка запнулся, поняв, видно, что чересчур загнул. Но Мстислав Романович не заметил оговорки.
— Вот ты, — смотрел он Плоскине в глаза. — Вот ты — русский ведь. Тебя русская мать родила! Вот мне скажи, им скажи — русским людям, — он кивнул на свое войско, застывшее в молчании. — Не обманут татары? Отпустят нас?
Плоскиня облегченно улыбнулся.
— Да что ты, кня-азь, — протянул он. — Они никогда не обманывают. Так и велели передать: выходите, мол, и поезжайте на все стороны.
— Ты крест носишь? Перекрестись!
Плоскиня живо омахнулся знамением, честно глядя на князя.
— Целуй теперь! Крест целуй!
Плоскиня не моргнув глазом вынул из-за пазухи крест на тонком кожаном шнурке и истово впился в него губами.
Услышав вздох, пронесшийся по его войску, Мстислав Романович поверил в то, что Плоскиня говорит правду. Он велел посланцу возвращаться к татарам и сказать, что пусть они дадут знак — и он сразу начнет разбирать укрепления и выводить людей. Плоскиня убежал.
Через некоторое время татары начали махать знаменем. Князь приказал всем выходить. Пожалел еще, что татары вряд ли разрешат взять с собой обоз, посчитав, что жизнь и без того ценный подарок, чтобы добавлять к ней что-то еще. Дебрь быстро разобрали. Мстислав Романович подозвал к себе князей Андрея и Александра — и вышел первым, с ними. От кучки татар, где развевалось их знамя, ему призывно махали. Там был. наверное, начальник татарского войска, тот самый Субудей, про которого тогда рассказывали послы.
Трое князей подошли к кучке начальников. Один из них, самый главный, как понял Мстислав Романович, ласково кивал, словно встречая дорогих гостей. Плоскиня стоял поодаль.
Князь обернулся к холму, чтобы посмотреть, как выходит из укрепления его полк. И в этот самый миг почувствовал. что его крепко схватили сзади, прижав локти к туловищу. Он дернулся — и увидел, что оба молодых князя тоже схвачены.
А на его полк, уже сошедший с пригорка вниз, налетела, будто из-под земли выскочив, татарская конница. Началась рубка.
Несколько мгновений Мстислав Романович смотрел, как гибнут его воины, потом заворочался в руках тех, кто его схватил и держал. Нашел взглядом Плоскиню. Тот, виновато ухмыляясь, развел руками, я-де ни при чем. И тут князь почувствовал не страх близкой смерти, в которой теперь не сомневался, а жгучий стыд.
Он прожил долгую жизнь. На его веку случалось всякое. Однажды вместе с князем Рюриком Ростиславичем разорил дотла Киев, напустив на древнюю столицу половцев. Всю жизнь потом раскаивался в этом поступке, замаливал грех как мог. Но такого давящего на душу и сердце стыда, как сейчас, никогда еще не испытывал.
Этот стыд не жег щеки, не выжимал из глаз слезу. Мстислав Романович был бледен. От этого стыда одно было спасение — смерть, и он умер бы, если бы встретился взглядом с одним из молодых князей или даже с каким-ни будь татарином. Он опустил глаза и молчал.
Он молчал, когда испуганные и возмущенные Андрей и Александр взывали к нему, говорили что-то. Он молчал, пока вырубали обманутое — им обманутое, а не татарами — войско. Вокруг звучал довольный татарский смех. Несколько воинов принялись копать рядом три неглубокие продолговатые ямы — как раз чтобы уложить в них троих людей с расчетом не закопать их, а придать телам устойчивую неподвижность. Его, связанного, уложили в среднюю из этих ям — самую широкую, ибо телом он был грузнее, чем оба молодых князя. На них, всех троих, наложили доски. Сквозь щели между досками смотрел он на небо и молчал. Потом небо исчезло — сверху постелили ковры. И потом, когда тяжесть стала усиливаться, давить и давить на лицо, на туловище, на пах и когда закричали и заплакали от боли оба молодых князя — он тоже молчал, лишь кряхтел, натуживаясь, пытаясь поскорее выдавить жизнь из тела.