Страница 94 из 116
— Ну, а раньше работал?
— Док, я и раньше не работал. Я, док, никогда не работал.
Это был настолько стандартный диалог, что в конце концов я просто перестал спрашивать про работу — ответ был ясен по одному виду.
Полагалось ещё записывать семейное положение. Толстенная, в три обхвата, чёрная женщина двадцати восьми лет. Я спрашивал:
— Вы замужем?
— Не-е, я незамужняя, док, — хихикая.
— Значит, живёте одна?
— Нет, я живу с детьми, док.
— Значит, был муж?
— Какой муж? Я говорю, что незамужняя я.
— Сколько детей?
— Восемь, док. У меня их восемь.
— Восемь?
— Ну.
— Как же вы их прокармливаете, если не работаете?
— Я получаю на них пособие, док, город платит.
— Сколько?
— Тысячу двести долларов в месяц.
— А, ну это другое дело. Сколько старшему?
— Четырнадцать.
Я быстро подсчитал: значит, она родила его, когда ей самой было четырнадцать.
— Что он делает, учится?
— A-а, не знаю, — безразлично махнула рукой и отвернулась.
— Как же вы не знаете?
— Он уже год, как сбежал из дому и пропал куда-то.
— Значит, на него пособие не платят?
— Получаю, док. Мне надо бойфренда содержать. Он на мои деньги живёт.
— Что ж, бойфренд не работает?
— Ему шестнадцать лет, док.
Ага, вот что…
В округе нашего госпиталя дети были основным и единственным источником законных доходов. Хотя противозачаточные таблетки были в ходу, но детей рожали и рожали, сколько могли, — для денег.
Одна из больных, пятидесятидвухлетняя наркоманка и алкоголик, страшная, лохматая и грязная, со всякими хроническими болезнями, спрашивала меня:
— Док, как мне забеременеть? Я хочу ребёнка, док.
— Для чего вам ребёнок? Вы ведь в возрасте, да и больны очень.
— Док, я хочу ребёнка.
— Ваш муж тоже хочет ребёнка?
— У меня нет мужа, док.
— Тогда тем более, зачем вам ребёнок?
— Я хочу получать на него сто пятьдесят баксов в месяц.
У них полностью отсутствовал основной элемент социальной структуры общества — нормальная семья. Практически никто из наших пациентов не вёл семейной жизни. Они жили по улицам какими-то странными стаями; пусть меня простят за сравнение, но существовали они, как животные, на своих территориях. И всё это было не в глубине джунглей, эти тени Бруклина годами безнаказанно существовали в многомиллионном городе — финансовой, информационной и торговой столице всего мира.
Девочек тринадцати-четырнадцати лет, которые уже имели своих детей, было полно. Одна молодая женщина, лет тридцати, принесла больного мальчика трёх лет. С ней была девушка, на вид лет пятнадцати, очевидно — старшая дочка. Пока я осматривал ребёнка, девушка играла его пальчиками и хихикала. Чтобы положить его в госпиталь, нужно было письменное согласие матери.
— Теперь вы, мамаша, должны подписаться вот здесь, — протянул я бумагу той женщине.
— Я не мама, я бабушка, — сказала она со смехом.
— Вы — бабушка? Ни за что бы не подумал. Сколько вам лет?
— Тридцать один.
— Да? А где же мать?
— Да вот она — мать, — указала на девушку.
Удивившись, я протянул бумагу ей.
— Тогда вы должны подписать. Вам уже есть восемнадцать?
Она заморгала глазами от удивления. Вступилась мать:
— Не-е, док, ей только шестнадцать.
По закону она подписать не могла, пришлось подписывать бабушке.
Кто были отцы — этого почти никогда не знали и, очевидно, не очень интересовались.
Во многих случаях отцами младенцев бывали отцы, родственники или братья девочек-матерей: в обществе, более похожем на звериное, чем на человеческое, это ни грехом, ни странностью не считалось. И вот что интересно: несмотря на все и всякие кровосмешения, практически никогда к нам не приводили изнасилованных девочек.
Разгул сексуальной жизни, как у обезьян, был там нормой поведения.
На одном из дежурств индиец Гупта срочно вызвал меня в неотложную. Туда привезли двадцатисемилетнего чёрного, который ни минуты не хотел лежать спокойно на каталке, всё время вскакивал и гортанным хриплым голосом кричал:
— Док, а док! Я могу уходить? Отпусти меня, док! Док, а док!..
Гупта сказал:
— Владимир, займись этим беспокойным парнем.
Он был там частым визитёром, поступал каждые два-три месяца — то с травмой, то с отравлением, то с воспалением. Я расспрашивал его:
— Наркотики употребляешь?
— Угу, док. Отпусти меня, док.
— Какие наркотики?
— Док, я все перепробовал. С тринадцати лет, док.
— Марихуану куришь?
— Курил, док, десять лет курил, перестал — не берёт больше, док. Отпусти меня!..
— Кокаин нюхаешь?
— Док, да я всё нюхаю, док. И кокаин тоже, док.
— Героин колешь?
— Док, я всё колю, док. И героин тоже. Три раза в день, док.
— Слушай, а можешь мне сказать — зачем тебе всё это надо?
Он удивлённо вытаращил на меня глаза: такой вопрос ему в голову не приходил. Я ещё раз:
— Зачем тебе это надо?
— Док, так я, знаешь, живу под каким напором… Я ведь человек, док, я человек.
— Какой же такой напор на тебя?
— Док, так мне ведь надо сто пятьдесят, а то и двести баксов, не меньше, док.
— В неделю?
Он опять изумился:
— Док, мне надо сто пятьдесят — двести баксов в день, док.
На этот раз изумился я — на сто пятьдесят долларов наша семья могла неплохо питаться дома целую неделю.
Он лежал несколько дней и всё время требовал его отпустить. Странным было то, что, несмотря на большие дозы сильных антибиотиков, его температура не падала и анализы продолжали показывать воспаление. Однажды загадка разрешилась: в госпиталь приходили его дружки и, когда сестра не видела, легко и быстро вкалывали грязную иглу через стенку катетера и вводили в вену нестерильные наркотики. Получалось, что через тот же самый катетер мы его лечили, а они калечили. И однажды он пропал: ушёл сам, сбежал с нашим катетером в вене.
Какой у него был источник денег, я не спрашивал. Наверняка он не снимал их со своего банковского счёта. Но однажды, много недель спустя, я вновь увидел того своего пациента: ранним утром почти по пустой дороге я ехал на машине в госпиталь, и неожиданно меня справа обогнал большой «Мерседес»; краем глаза я успел заметить, что за рулём был тот чёрный парень. Из любопытства я на расстоянии поехал за ним. Он остановил «Мерседес» носом к воротам гаража, которые, я раньше обращал внимание, всегда были на запоре. На условный стук ворота открылись, и парень вкатил шикарную машину внутрь. Ворота сразу же закрылись.
Сомнений не могло быть: он пригнал украденную им машину. Я слышал, что за это платили по пятьсот и тысяче долларов, в зависимости от марки и состояния машины.
Меня всё чаще вызывали в неотложную, чтобы зашивать раны. Теперь я был там своим человеком, и врачи, сёстры и парамедики стали моими приятелями. Раненых было так много, что можно было подумать — идёт война. Обычно раненого пациента сопровождала большая толпа, кагалку с ним окружали родственники и соседи с многочисленными детьми. Избавиться от них не было никакой возможности: на просьбы покинуть перевязочную комнату они просто никак не реагировали и, пока я зашивал рану, стояли вокруг, шумели, спрашивали, переговаривались, перемещались.
И в тот раз, когда меня опять вызвали по бипперу, я приготовился, что придётся иметь дело с многочисленной чёрной толпой. Однако на каталке лежал пожилой белый, элегантно одетый мужчина с окровавленной головой, и никто его не сопровождал, кроме парамедика скорой помощи и полицейского. Больной был без сознания, рентгеновский снимок показал перелом черепа на затылке.
— Что случилось? — спросил я у сопровождающих.
— Мы нашли его лежащим на улице, возле развалин масонской ложи. Не пьяный. Очевидно, нападение, потому что ни бумажника, ни документов при нём не было.
Полицейский добавил:
— Вот, я подобрал рядом с ним эту книгу, — протянул мне окровавленный томик.