Страница 20 из 116
— Опасно жить в этом районе?
— В Нью-Йорке нигде не безопасно.
— Но можно ли ходить по улицам вечером, в темноте?
— Что вы! По вечерам мы стараемся не выходить из дома. Вот раньше!..
Ирина сказала мне:
— Нет, я не хочу здесь селиться. Я не могу жить под вечным страхом, что что-нибудь произойдёт с нашим сыном, с тобой или со мной самой.
Однако жить в гостинице за счёт НЙАНА нам оставалось только неделю. Опять надо было, второй раз за три месяца, что-то находить в абсолютно незнакомом городе, чтобы где-то поселиться. Большинство беженцев селились в Бруклине, другом районе города. Там в месте, называемом Брайтон-Бич, образовалась целая русскоязычная колония. Большинство из них были одесситы и поэтому в шутку переименовали то место в Одесса-бич. Цены на квартиры там были сходные, только вот перспектива жить вблизи беженцев нас пугала.
Берл сказал просто:
— А знаете, я бы вам не посоветовал жить там, это не для вас. Зачем вам ехать туда? Они там все живут, как жили в России: говорят по-русски, кушают русскую кухню, читают русские газеты, смотрят русское кино. Зачем? Это же Америка. Вы для этого сюда приехали?
Он был прав: мы приехали, чтобы стать американцами. Меньше всего нам надо было задерживать свою адаптацию в новой стране цеплянием за русские традиции и привычки. Русский язык мы и так знали — нам нужен был английский; русскую пишу мы и так ели — нам нужна была американская, русские газеты мы и так читали — нам нужны были американские. На Брайтон-Бич мы даже не поехали.
Однако ещё за одним советом мы поехали в другой район — Квинс, где уже три года жили наши знакомые москвичи. Он был доктор, патологоанатом, заканчивал резидентуру и мог дать нам практические советы. Предстоял длинный путь в сабвее, и это опять вызывало напряжённость. Вдобавок мы не знали станций. В вагоне висела карта сабвея, но она была так густо покрыта узорами граффити, что разобрать на ней ничего было невозможно. Я нервничал, сын мрачнел, а Ирина, я видел, была близка к истерике. На 59-й станции вышли, чтобы сделать пересадку и запутались — куда же нам идти? Читали указатели, но всё равно не понимали. Пробовали спросить проходящих мимо, но они так стремительно двигались в толпе, что на наши робкие «извините, пожалуйста» просто не обращали внимания. Уже не выдерживая, Ирина стала говорить, что она сейчас выйдет наверх и пойдёт пешком домой:
— Я больше не могу здесь! — почти кричала она.
— Но ведь мы же обещали им приехать, они нас ждут.
— Мне всё равно, мне дурно здесь, в этом сабвее.
— Ну, успокойся, пожалуйста.
К нам подошёл какой-то человек и вежливо заговорил по-русски с американским акцентом:
— Извините, может быть, я могу вам чем-нибудь помочь?
Я обрадованно взглянул на него, это был мужчина как раз такого типа, каким в воображении я представлял себе американца: высокий, светловолосый, с приятным мужественным лицом, хорошо одетый и с хорошими манерами.
— Мы впервые едем на сабвее в Квинс и запутались. Как нам доехать до Форест Хиллс?
Он толково объяснил нам, где сделать пересадку и сколько станций проехать. Ирина заметно успокоилась и заговорила с ним на английском. Он сделал комплимент её произношению.
— Как получилось, что вы знаете русский? Это вам нужно для вашей работы?
— О, нет, это для меня самого. Я юрист, и никакого отношения к делам с Россией не имею. Но часть моих предков происходили из России. Поэтому я сам решил изучить язык и ездил в Россию туристом два раза. Мне там очень понравилось.
— Туристам везде хорошо, — сказал я.
— О, да, вы совершенно правы, — ответил он с открытой американской улыбкой. До чего же хороши эти американские белозубые улыбки!
Перед тем как расстаться он дал нам свою визитную карточку:
— Позвоните мне на днях, в удобное для вас время.
На карточке мы прочитали: «Эллан Граф», телефон и фирму. Бог нам его послал?
Мне надо было расспросить нашего радушного хозяина-доктора об очень многом, фактически — о том, как же мне начинать здесь свою профессиональную жизнь. Он был в моём возрасте, приехал сюда 5 лет назад, знал английский, сдал экзамены, заканчивал резидентуру. Мне всё это казалось недосягаемыми вершинами. И вот я сидел, внимательно слушал и даже записывал. Он рассказывал про экзамен и про необходимые американские учебники и как после экзамена искать резидентуру или ещё до экзамена пытаться найти временную работу, связанную с медициной.
Он не пугал меня, как тот консультант в НЙАНА, а говорил просто:
— На первых шагах тебе, да и всем вам придётся очень нелегко. Никому тут легко с самого начала не бывает. Я видел русских беженцев, которых было даже просто жалко, по-настоящему жалко — так им было трудно сначала. Но потом каждый всё равно находил своё место и свои деньги. И вы тоже найдёте. И всё будет о’кей. А если ты сумеешь стать ортопедическим хирургом, то будешь даже богатым — они зарабатывают больше всех других специалистов.
Перспектива разбогатеть была так далека от меня, что я только ухмыльнулся. Из многих его практических советов я твёрдо запомнил один:
— В Америке от работы не отказываются.
Это было то, что я решил для себя ещё заранее: если будет нужно, я стану делать любую работу, включая санитарскую. А потом буду постепенно подниматься до своего нового потолка — какого?
Я уже понимал, что мой 25-летний опыт работы в России и все мои академические титулы здесь стоят не очень дорого. У меня не было никакого чувства ложной гордости за прошлые успехи — всё это улетучилось в тот момент, когда в Вене я ощутил, что моя прошлая жизнь покинула меня. Мне нужно то, что надо здесь.
Как бы в подтверждение этому он добавил:
— Ты в России был вроде генерала или полковника. Теперь ты превратишься в сержанта. Но ты сможешь стать опять капитаном или майором. Только на этот раз у тебя уйдёт значительно меньше времени на прохождение служебных ступеней.
Ирина слушала напряжённо и засыпала хозяина вопросами:
— Я тоже была научным сотрудником в московских институтах и лабораториях. Смогу я тут найти для себя адекватную научную работу?
— Здесь вся наука делается на средства от грантов, выделяемых на определённую тему. Гранты даются временно и только действительно крупным исследователям с оригинальными идеями. Поэтому работа научных сотрудников здесь довольно неверная: сегодня есть грант — они работают, завтра грант кончился — они без работы.
Ирину это напугало, она помрачнела:
— Я так и думала. Мне здесь не найти себе работу по специальности.
— Ну, подожди преждевременно расстраиваться, — успокаивал я, — давай сначала осмотримся вокруг. Мне всё-таки кажется, что в Америке, стране такой интенсивной научной деятельности, всегда можно будет найти что-нибудь подходящее.
— Нет, я поняла — с моей научной карьерой всё кончено, — вид у неё был убитый.
Говорили мы, конечно, что и как делать нашему сыну. Получалось, что, хотя он уже и был студентом-медиком в Москве, всё равно ему надо сначала заканчивать колледж, а уже потом пытаться поступать в медицинский институт, в который иммигрантам поступить очень тяжело. По приблизительным подсчётам, он на этом потеряет не менее 6–7 лет. После этих разговоров и сын сильно помрачнел.
Зашла молодая пара, оба не более сорока лет, которые относительно давно приехали из Москвы. Он уже сдал врачебный экзамен и третий год был в хирургической резидентуре. Я обрадовался: вот от него-то я и узнаю, что мне необходимо. Но он был усталый, вялый, сказал, что он после дежурства и стал жаловаться на сумасшедшую физическую и психологическую нагрузку хирургических резидентов: они дежурят каждую вторую или третью ночь, а после дежурств ещё остаются работать по 12–14 напряжённых часов. Его жена тоже жаловалась:
— Это какое-то издевательство над людьми! Вы бы видели, какой измученный он приходит домой с тех дежурств — на него просто страшно смотреть. Я серьёзно опасаюсь за его здоровье, — при этом она больше апеллировала к Ирине.