Страница 14 из 116
Моя мама была счастлива расстаться с маленькой электроплиткой и единственной на всё-про-всё кастрюлей, в её распоряжении была теперь целая кухня с массой посуды. Всю жизнь хорошая хозяйка, она этим наслаждалась.
Я ходил в русскую библиотеку имени Гоголя, который долго жил в Риме, и брал там интересные книги для себя и для отца. Теперь и отцу полюбились библейские истории, и он читал их маме вслух. Она слушала вполуха:
— И вот народ еврейский перешёл по дну расступившегося Красного моря, и вода за ним замкнулась…
— Юля, а куда они ехали?
— Как — куда? Я же тебе читал: они убегали от египтян.
— Зачем?
— Как — зачем? Я же читал…
— Ах, я не помню. Я лучше пойду на кухню.
Ирине предложили по полдня работать переводчицей в ХИАСе, платили ей мало, но она прямо расцвела: это было и занятие, и всё-таки подспорье. Работала она с миссис Баттон и и по вечерам рассказывала мне разные грустные, а порой и комические истории беженских судеб, которые ей приходилось слушать и переводить. А мне тем временем сообщили, что все наши дипломы, патенты и список публикаций уже переведены на английский и отосланы в американское посольство в Риме. Жизнь становилась более размеренной, и нервы от этого немного успокаивались.
Уже прошло больше года, как я оставил хирургию, и почти вообще не работал. За четверть века напряжённой работы во мне выработалась привычка быть постоянно занятым, быть постоянно нужным моим пациентам и сотрудникам. Теперь я всё больше скучал по работе, просто руки чесались. Чувствовать себя никому не нужным тоже было тоскливо. В Риме был у меня знакомый хирург-профессор, он раньше год работал со мной в одном институте в Москве и там научился говорить по-русски. Мы были в приятельских отношениях, я даже принимал его дома. Я любил проявлять внимание к иностранным гостям, водил их в обходы по клинике, показывал им «интересных больных» (врачебное определение необычных случаев заболеваний и лечения), а многих приводил и домой. Ирина устраивала нам роскошные русские обеды: борщ, бефстроганов с картошкой, ещё что-нибудь традиционное. И, конечно, водка (и, конечно, в значительных количествах). Такое хлебосольство было для них экзотикой. Итальянца мы тоже гостеприимно кормили и сердечно развлекали. Теперь я радостным голосом позвонил ему — в полной надежде встретиться и, может быть, побывать в его клинике: так хотелось посмотреть европейскую клинику, снова пройтись по больничным палатам, зайти в операционную и почувствовать себя доктором.
— Франческо, это Владимир Голяховский.
— A-а, Владимир., как поживаешь?
— Я в Риме и хотел бы повидать тебя.
— A-а, ты в Риме… Ну, как дела?
— Ничего, я с семьёй эмигрировал, собираюсь в Америку. Здесь мы ждём визы.
— Ты эмигрировал?.. Ах, да, я слышал, что в Остии живёт много русских.
— Я живу в самом Риме. Есть у тебя время повидаться?
— Ах, да — повидаться… знаешь, так много работы, очень много!
— Тогда извини, я не хочу отрывать тебя от дел.
Ну как мне было к этому отнестись? — хамство, конечно. А может быть, это потому, что я уже не официальный гость — профессор, а просто беженец, один из тех, что скопились в Остии и для него — просто никто. Я переживал, скрывая это глубоко в себе. Во мне вырабатывался комплекс неполноценности — следствие приниженного положения.
Я решил пойти на медицинские кусы для врачей-беженцев. Их вёл пожилой американский доктор. Преподавал он, в основном, анатомию и давал начальные знания принятой в Америке медицинской терминологии. Занятия шли на английском, а мы никто его не знали, и понимать нашего лектора нам было трудно. Но он показывал нам прекрасно изданные толстые американские учебники, их было интересно листать. Русских учебников по медицине, скучно написанных, переполненных идеологией и плохо изданных, я не вывез: в будущем я хотел заниматься только по американским.
На лекциях тот доктор рассказал нам про так называемые каплановские курсы в Америке, по подготовке к сдаче врачебного экзамена ECFMG. Кое-что об этом я уже слышал раньше, ещё в Москве и в Вене. Но понять структуру занятий было трудно. Помучившись от непонимания, я перестал туда ходить.
И Ирина проработала в ХИАСе всего две недели: её маленькую должность сократили. Она опять загрустила и помрачнела. Мысли о будущем не покидали её. Она всё чаще заводила разговор, что надо делать что-то, начинать готовиться к моему будущему докторскому экзамену. Она была права, но мне так хотелось, что называется, отдаться моменту, погрузиться в чудо искусств и истории вокруг. Наши короткие поездки «взахлёб» по разным итальянским достопримечательностям были как бы компенсацией за то, что, прожив более половины жизни, мы до сих пор видели так мало.
Я считал, что начну борьбу за новую жизнь, когда мы уже будем в Америке. Поэтому меня раздражали Иринины приставания ко мне. А её нервировало моё легкомыслие. Мы часто бывали недовольны друг другом. Я по-мужски отмалчивался и отговаривался, а она по-женски всё настаивала и настаивала на своём. Я не помнил, чтобы раньше между нами возникало такое упорное взаимное недовольство.
Скоро пришла новость: назначена была беседа с консулом Соединённых Штатов. После этого беженцы обычно через месяц получали разрешение на въезд в Америку.
Утром мы все впятером, в настроении подобающего волнения, приехали на автобусе на Вия Венетто и подошли к дому 119, красивому старинному особняку с флагом США.
В кабинет консула нас вызывали по одному. Меня вызвали первым. Мне очень хотелось отвечать консулу на английском, но я боялся не понять вопросов. Так оно и получилось. В кабинете были двое: консул и его помощник, говоривший на ломаном русском. Оба лет тридцати, высокие, с открытой улыбкой, полной красивых зубов. Они соответствовали моему представлению о типичных американцах. Я почувствовал себя с ними очень просто.
Сначала я дал клятву отвечать только правду, одну правду и ничего кроме правды. Для этого мы все трое встали и подняли правые руки. Процедура была нова для меня, ничего подобного мы в России не делали. Потом пошли вопросы:
— Были ли вы членом Коммунистической партии?
— Нет, не был.
— Были ли вы арестованы и осуждены за что-либо?
— Нет, не был.
— Подвергались ли вы психиатрическому лечению?
— Нет, не подвергался.
Всё это были стандартные вопросы, к которым нас подготавливали в ХИАСе. Я ожидал, что меня могут спросить о моём опыте работы в военной медицине. Однако вместо этого помощник спросил, улыбнувшись:
— Вы ведь не только доктор, вы ещё и писатель, кажется?
— Да, я написал несколько книг стихов для детей.
— Нет, я имею в виду другое — ваши научные статьи и патенты.
— Ах, да, я написал много статей и книг по ортопедической хирургии и получал патенты на новые виды операций.
— Нам это известно, все копии ваших работ лежат в вашем деле.
Тут я обратил внимание, что на столе действительно лежала пачка моих переведенных документов и печатных работ. Консул сказал помощнику что-то по-английски, и тот перевёл мне:
— Наша страна должна гордиться, что такой человек, как вы, выбрал её своим местом жительства.
Я был взволнован, я просто не ожидал услышать такое. Волна эмоций подступила к горлу, но я неловко поблагодарил по-английски: Thank you very much. Первый же официальный представитель Америки, с которым я разговаривал по самому важному для меня делу, дал мне такую высокую оценку! За всю мою жизнь и работу в России я никогда не слышал таких слов, не получал никаких наград, а в конце концов даже получил пинок в зад.
Я вышел из кабинета консула, не только зная, что мне дадут разрешение на въезд в Америку, но уверенный, что там — моё настоящее место.
Неожиданно нам дали разрешение на въезд в Америку почти на месяц раньше, чем мы предполагали. Я позвонил своей тётке Любе в Нью-Йорк и сообщил дату прилёта — 18 апреля. Она уже давно готовилась к встрече. Она сказала: