Страница 103 из 116
— Что случилось? — спросил я.
— Да вот тут, немного порезался ножом.
— Где?
— Да вот тут… под штанами.
— Ну-ка, сними штаны. А вы выйдите на несколько минут. — Она не могла от него оторваться, ела влюблённым взглядом, впивалась губами, но всё-таки вышла.
Осматривая, я увидел с десяток небольших ножевых ран на коже, будто его кололи ножом. Странным образом все эти раны были вокруг и около его полового члена.
— Кто это тебя?
— Док, это она, моя подружка, док.
— Кто, та девушка, что пришла с тобой?
— Ага, док, это она.
— Как же это она тебя так? За что?
— Док, понимаешь, док, мы стали заниматься любовью, а я, понимаешь, не смог… ну никак не мог, док. Понимаешь? Первый раз, док, не смог. Ну, а она всё кричала на меня, док, а потом схватила нож со стола, да как стала колоть меня в член, док. Еле нож отнял, док.
Волоча ноги, я брёл в кафетерий — там в десять вечера выставляли для дежурных резидентов бесплатные сандвичи и кофе. Обычно молодые индийские резиденты прибегали первыми и расхватывали всё. Может, кое-что осталось…
Мне было грустно: в первый раз я как-то резко почувствовал, что ужасно устал от того, что меня все учили и многие понукали. Мне надоело быть в положении младшего и глупого. Говорят, умный любит учиться (и добавляют — а дурак любит учить). Но если всё время тебя не учат, а поучают, да ещё поучают тому, что ты уже давно знаешь лучше них, то какое же в этом проявление ума?! Мне надоело быть гадким утёнком в стае уток-зазнаек. Даже тому утёнку из сказки Андерсена было всё-таки лучше: он хоть знал, что станет лебедем, а я не предвидел, стану ли кем-то.
И в унисон с моими мыслями в кафетерии мне стал жаловаться японец Юкато. Мы с ним никогда не вспоминали, как чуть было не подрались вначале. Он подсел ко мне:
— Знаешь, Владимир, я здесь уже три года, но фактически меня ничему здесь не научили. Что я умел делать в японском госпитале, то я до сих пор и делаю. Не у кого здесь учиться. И относятся ко мне без всякого уважения. Скажи, ты не страдаешь от всего, что видишь вокруг и что тебе приходится делать?
— Как тебе сказать? Раз приходится, то и делаю.
— А я страдаю от этого унижения.
«Эх, знал бы ты хоть половину переживаний, которые я испытываю», — думал я, вяло жуя невкусный сандвич. Откровенничать с ним мне не хотелось: японцы народ хитрый и коварный, и хоть он говорил дружески, я ему не доверял. И голова у меня кружилась. Я решил, что надо померить температуру (если будет на это время).
А он продолжал:
— Мне кажется, что ко мне здесь так относятся, потому что я один — японец. Я не могу понять, как это может быть, чтобы в Америке был такой плохой госпиталь, как наш.
— Попробуй перейти в другую программу.
— Иностранных докторов в резидентуру хорошие программы не берут.
— Ну, тогда терпи.
— Нет, я уеду обратно в Японию. Не хочу я здесь больше тратить время зря.
«У тебя всё-таки есть выбор, — подумалось мне. — А у меня — никакого».
Уже за полночь, между множеством дел и суеты, я пожаловался одной сестре на этаже:
— Что-то я себя паршиво чувствую.
— Померьте температуру, доктор Владимир, — она дала мне градусник.
Оказалось — 101 по Фаренгейту (38,3 по Цельсию). Значит, всё-таки я болен. Простуда? Я не кашлял, не сморкался. Нет, это что-то другое. Что? Врачу всегда нелегко поставить диагноз самому себе. Сестра дала мне две таблетки жаропонижающего лекарства тайленол, и я пошёл в свою комнату.
Мне нравилось, как работали наши сёстры: толково, спокойно, исполнительно. А в тех тяжёлых условиях это было совсем не просто. Постоянно подвергаясь опасности, надо было умело выполнять назначения врачей. Раздавая лекарства, они должны были стоять над каждым больным, пока тот не проглотит таблетку.
— Иначе они выплёвывают таблетки и собирают их, — объяснили мне.
— Зачем?
— Они или продают каждую за доллар другим наркоманам, или разводят их без разбора в воде и потом сами вводят раствор себе в вену. Они считают, что все лекарства — это обезболивающие. А им только это и нужно.
Почти все сёстры были тоже чёрные и многие из тех мест, откуда и население района.
Но их внешность, их интеллект, их профессионализм и манера поведения не имели ничего общего с теми людьми. Среди них было немало хорошеньких, с живым выражением больших ярких глаз на фоне тёмной кожи, у многих красивые фигуры, просто приятно было любоваться ими. И они были приветливы и полны желания помогать начинающим докторам. Среди своих бывших соотечественников они выглядели, как редкие цветы среди пустыни.
Для меня многие из них были лучшими друзьями. В тот тяжёлый начальный период работы они помогали мне осваиваться в обстановке. Моя мама была когда-то давно медицинской сестрой, и я никогда этого не забывал. Для них я носил в кармане конфеты и раздавал им, они прозвали меня «конфетный человек» — Candyman.
Я был рад, что поменялся дежурством на субботу-воскресенье: предвкушал целых два дня отдыха и надеялся, что мне станет лучше. А в понедельник опять дежурство. Но зато сразу потом предстоял отпуск на целый месяц. Стояла зима, и мы с Ириной в первый раз за всё время собрались ехать кататься на лыжах в штат Вермонт, близко к границе с Канадой. По рассказам, там были хорошие лыжные места. А потом, на расслабленном отдыхе, я собирался докончить книгу. Как приятно думать о предстоящем отпуске, знают только те, кто сильно устаёт на работе…
Доктор Ганди, с которым я договорился обменяться дежурствами, позвонил рано утром:
— Слушай, Владимир, я посмотрел журнал назначений на субботу и воскресенье и увидел, что записано слишком много поступлений новых больных. Я решил с тобой не меняться дежурством.
Я опешил: ведь мы же договаривались заранее. И он знал, что в этом случае я должен дежурить четверо суток подряд. Так не поступают! Обычно мы не подводили друг друга, если договорились. Да и причина у него была странная: неизвестно, может, на следующие субботу-воскресенье будет ещё больше работы. Может, было за этим что-то другое? Но я понимал — раз он так поступил, просить и уговаривать его было бесполезно. Я повесил трубку и тут же позвонил Ирине. Она весело защебетала:
— Я уже жду тебя. Как ты себя чувствуешь?
Пугать её своей температурой я не хотел:
— Я в порядке, всё хорошо. Только ты не жди меня.
— Почему, что случилось?
— Понимаешь, тот доктор-индиец, он отказался поменяться со мной. Придётся дежурить ещё трое суток.
Что сказала Ирина в адрес того доктора, пожалуй, мне лучше не писать…
Дежурить четверо суток подряд, да ещё с непонятной температурой, было безумством, почти самоубийством. Ничего подобного я даже не слыхал. Но что мне было делать? Я подумал: не позвонить ли директору Лёрнеру или Рекене и попросить их уговорить кого-нибудь заменить меня? Но это было не принято и слишком сложно — такие ситуации резиденты должны улаживать сами. Я решил: ах, будь что будет!..
Четырехсуточное дежурство
Доктор Назариани, иранский еврей и шеф-резидент дежурной бригады, удивлённо воскликнул, увидев, что я остаюсь на следующее дежурство:
— Владимир, ты же поменялся с Ганди.
Я объяснил, тогда он отвёл меня в сторону:
— Владимир, никогда не доверяй индийцам, это самые хитрые люди, льстивые и коварные. Посмотри, какую мощную индийскую мафию они развили у нас в госпитале: аттендинги — индийцы, в резидентуру устраивают только своих — индийцев. Всё для индийцев. Этот Ганди не стал меняться с тобой, потому что ты русский. Уф!.. — закончил он с эмоциональным недоброжелательством.
В тот же день доктор Рамеш, индиец, тихо бормотал мне, когда мы были одни:
— Иранские евреи думают, что они умнее всех. Посмотри, Владимир, как многие из них занимают ключевые позиции в нашем госпитале: мафия иранских евреев! А на самом деле они ничего не стоят. Ты им не доверяй. Мы, из Индии, намного умней и честней.