Страница 45 из 66
— Нет, на что же? — в этот момент Татьяна подошла к картине, на которой изображена была пишущая машинка с маленькими краснолицыми человечками, стоящими на клавишах.
— Вы будете разочарованы, когда узнаете. Во всяком случае, если настроение у меня ни к черту, я воображаю, что передо мной не картины, а клетки с попугаями.
— Именно поэтому вы и накрываете их?
— Нет. Возможно я и склонен к садомазохизму, но могу точно сказать вам, что не здесь вы его ищете.
Татьяна все рассматривала эту картину, и я сказал:
— Когда я закончил ее, все никак не мог придумать названия, а потом пришел Вадим и сказал, что это машинка похожа на ту, которая была у Теннеси Уильямса. Не знаю, почему ему пришло в голову такое сравнение, но когда Уильямс во времена Великой Депрессии жил в Нью-Орлеане и вынужден был ловить и жарить голубей, он заложил все свои вещи, кроме пишущей машинки.
Она отметила, что во всех моих картинах очень разный стиль и техника.
— А это что-то навеянное Дельво? — спросила она, подойдя к другому полотну.
— Вы все верно чувствуете.
Я умолк на некоторое время и внимательно наблюдал, как она переходит от одной картины к другой, а потом вдруг сказал:
— После смерти художника на его полотна ложится громадная ответственность. Передавать те импульсы, которые доносятся из его могилы, осторожно пронзая землю. Поэтому автопортрет художника — это икона, это самое святое, что есть у него… Эпос, метафора, лирика — разве эти понятия не существуют в живописи? Как по вашему?
Таня стояла ко мне спиной и ничего не отвечала, все так же внимательно изучая мои полотна, но я знал, что она прекрасно меня слышит и ответ у нее готов, ибо он очевиден, однако что-то ее удерживало произнести его вслух, как будто она боялась этим перейти некую черту, на этот раз совершенно мне неведомую.
В этот самый момент она подошла к «Руинам» — полотну годичной давности. Я подошел к ней очень близко и почти что прошептал на ухо:
— Прислушайтесь… вы слышите?..
— Что?.. — она тоже понизила голос.
— Эта старинная каменная арка с тремя колоколами и бивни, воинственно торчащие из земли… и слова… их слова…
— Я ничего не слышу…
— И пусть я еще жив, но почувствуй тогда других… тех, кто тоже причастен…
Я чуть наклонился к ее волосам и зашептал еле слышно — она, пожалуй, и не поняла, что это был мой голос.
……………………………………………………………………………………………………
Я проводил ее до дома. По дороге она высказала несколько замечаний по поводу того, что увидела, но пока она говорила, я то и дело обводил рассеянным взглядом прохожих.
— Что случилось? — спросила она, наконец. — Вам неинтересно мое мнение?
И даже в этот момент я мог почувствовать, что в ее голосе нет ни капли укора.
— Я не вижу, ради чего мне хотелось бы что-то от вас узнать, — заметил я тоном неожиданно сухим даже для самого себя, — я уже наслушался столько версий и впечатлений, что мне становится скучно.
Думаю, мы все еще находились с ней в пограничном состоянии между зарождающимся доверием и тем, что принято называть «страхом неизведанного». Поэтому-то и переходили все время на «ты», а потом снова возвращались к «вы» и так далее продолжали скакать с нижней ступеньки на верхнюю и с верхней на нижнюю. Когда мужчина и женщина играют в такую игру, они подспудно предвосхищают близость, то и дело передавая друг другу эстафетную палочку, с целью понаблюдать, как ею распорядятся и допустят ли какой-нибудь просчет, который навсегда закроет дверь к самой вершине.
— Вы слишком зарылись в свое искусство.
— У меня, во всяком случае, есть отговорка, которая меня спасает.
— И какая же?
— То, что вы сегодня увидели, — единственно дорогое, оставшееся в моей жизни. Больше нет ровно ничего.
Она вдруг остановилась и повернулась ко мне, подойдя почти вплотную. Этого я не ожидал и чуть было не вздрогнул.
— Совсем ничего?
— Ну… почти… — она видела, что я замялся, но всеми силами это скрываю, и от того мне стало не по себе, — забудьте об этом. Если бы вы спросили меня о позавчерашней ночи на реке, и то мне легче было бы ответить. Но за весь наш сегодняшний разговор вы не упомянули об этом ни слова. Почему? Я же знаю, что вас это интересует.
— Возможно. Но пытаясь угадать этот интерес в других, вы совершенно не видите еще более сильное его проявление в самом себе.
— Если он и есть, то появился совсем недавно и связан только с вами.
— Со мной?
Я отвернулся и пошел дальше.
— Да. Все остальное я уже изучил. Так что именно с вами.
— Но почему?
— Как?.. — я бросил на нее удивленный взгляд, — не думал, что вы так себя недооцениваете. Ведь вы первая, на кого эта прогулка не оказала никакого воздействия.
— Только и всего?
— Это немало, поверь.
— Лишь для тебя, потому что… — я уверен, она хотела сказать: «потому что я не оказалась в твоей власти», — но передумала, — я видела то, что видел ты…
— Так тем более не должно было быть.
— Ты это говоришь и ничего в то же время не объясняешь. А почему? Потому что никаких ясных объяснений у тебя нет. У твоего тела, которое совершало движения, они, быть может, и имеются, но оно слишком далеко от всего остального, что тебя составляет, и поэтому не может выразить словами этот необузданный выплеск энергии.
Я рассмеялся.
— Наверное, ты права. Но готов спорить, Вадим, Мишка и остальные объясняют его алкоголем и скоростью, больше ничем. А блестящие способности приписывают мне только в шутку. Конечно, иногда они забрасывают меня вопросами, но на самом деле им наплевать, как и всем людям, которые получают безмерное удовольствие.
— Если ты научишься выплескивать на холст всего себя, а не оставлять добрую половину на берегу, — вот тогда они оценят.
Я пожал плечами. Минуту мы шли молча. Потом я вытянул руку и сказал:
— Видишь эту сосну? — Таня ничего не ответила и лишь посмотрела туда, куда я указывал, — говорят, когда Левитан ехал на Волгу, он на один день останавливался в нашем городе и отдыхал под нею.
Таня обернулась и молча смотрела на меня, чуть наклонив голову; от ветра ее волосы хлестали по щекам; она достала блестящую заколку и собрала их. Потом сказала:
— Знаешь, я действительно что-то слышала, когда была в студии.
— Оставь. Это именно тот самообман, о котором ты говорила.
— Самообман или твой обман?
— А это имеет значение? — осведомился я, улыбаясь.
— Для меня — огромное.
Не знаю, почему она так сказала, совершенно не знаю, и что имела в виду. Во всяком случае это было не простое влечение ко мне. Не та это была интонация.
На прощание мы договорились, что я зайду к ней на днях.
Вечер того же дня
С Калядиным я познакомился, когда уже целый месяц отучился на первом курсе. (Мне было тогда двадцать два года). Однажды мы с Мишкой отправились в один из тех клубов, где он выступал; после смерти своих родных я постоянно пребывал в подавленном настроении, и оттого писал все больше и больше; мне уже самому начинало казаться, что моя живопись постепенно превращается в манию, даже в болезнь. По всей видимости, Мишка это просек и решил меня воодушевить, вытащив туда, где не было запаха масляной краски. (Но как выяснилось позже, и на сей раз мне не удалось от него сбежать).
— Хочешь, познакомлю тебя с нашим куратором? — говорил он мне по дороге, — это благодаря ему я сюда попал.
Я хмуро пожал плечами.
В помещении было сильно накурено, и белые воротнички официантов будто бы плавали в сигаретном дыму. В дальнем углу возле кассового аппарата примостился компьютер; из колонок, обращенных динамиками в зал, доносились странные внутриутробные аккорды. Если бы я был еще в более-менее удобоваримом состоянии, то, конечно, мог бы решить для себя, в каком из двух ладов они взяты, но теперь даже музыка находилась для меня где-то посредине между минором и мажором. Сцена пустовала.