Плоский мир

Коженин нашел профилем на фотографию, постоял, поулыбался, (в этот момент его опять заслонил один из студентов и мог видеть все это своим собственным глазом, а все остальные, включая и меня самого, почувствовали эту улыбку на расстоянии), — потом странно, с какой-то удовлетворенной интонацией хмыкнул, и как будто бы даже пошевелил гипотетическими волосками, которые могли бы выглядывать из его ноздри, — и быстро скрылся за линией входа в институт.

Все присутствовавшие остолбенели. Кожа на их профилях побледнела настолько, что создавала резкий контраст с красной сеткой глазных капилляров; многие студенты, застывшие на месте, приняли очень странные позы: один из них наклонился так, как будто готовился к прыжку, другой, казалось, собирался сделать сальто, третий — акробатическое колесо… Одна студентка выронила из рук черный прямоугольник сумочки, и та, приземлившись издала такой звук, как будто внутри находилось небольшое человеческое тело, другая вскрикнула — в этом крике было что-то от птичьего гарканья, — и, поскольку она стояла за мной, я мог видеть, как странно ее рот в этот момент походил на клюв, — впрочем, как вы понимаете, никто из них так и не смог выразить свои ощущения посредством слов, я и сам в тот момент вряд ли был на это способен.

Но спустя полчаса странный эпизод в холле обсуждали уже на всех лестничных пролетах, а те, кто при нем даже не присутствовали, громче всех кричали, что Коженин на их глазах с презрительной улыбкой поскоблил фотографию погибшего пальцем или же добавляли другие невероятные подробности, причем, как я предполагал, не всегда они сами их сочиняли, а передавали некую стороннюю информацию, — словом, это было похоже на игру в испорченный телефон или на то, как расползались слухи о Чацком. Видеть подобное было очень горько и обидно, особенно если учесть то, что и преподаватели включились в эту игру.

Как вы понимаете, я не просто сохранял нейтралитет, я целиком и полностью был уверен в том, что Коженин — человек очень неплохой, и если он даже улыбался в тот момент, когда делать этого не следовало, значит, у него были на то какие-то основания, — но я решил до поры до времени просто наблюдать за ситуацией со стороны, ибо еще надеялся, что все уляжется само собою. Впрочем, многое ли я способен был сделать? Близилось очередное занятие по линейной алгебре, где бы я мог воочию увидеть, как теперь реагировали учащиеся на его присутствие, и в самом крайнем случае вмешаться в ситуацию, — вот, собственно, и все; (между прочим, я не упомянул еще одного любопытного обстоятельства: мой семинар Коженин не прогулял еще ни разу, и я знал, по какой причине, — математика его действительно интересовала, он от природы был одарен феноменальными способностями к ней). Но не только этот вариант прокручивался в моем сознании, ибо я чувствовал, что мне следует каким-нибудь способом сблизиться с Кожениным, — при этом я, конечно, не хотел верить в собственное желание сделать это из-за одного только сочувствия; я говорю: «не хотел верить», — но с позиции сегодняшнего дня мне кажется, что я действительно испытывал глубокий интерес к этому человеку, и даже родство духовного характера, если хотите, — (по этой-то причине я, собственно, и был твердо уверен в том, что напрочь отметали все остальные). В то же время статус институтского преподавателя и мой возраст сдерживали меня от подобного шага, причем, как мне кажется, происходило это несколько поневоле, ибо я хотел бы общаться с Кожениным абсолютно на равных; (я, к слову сказать, был твердо уверен в том, что он в свои годы нисколько не уступал в развитии совершенно взрослому человеку). Из-за всех этих противоречий я продолжал, бездействуя, дожидаться грядущего занятия и только прокручивать в голове возможные варианты моего дружеского с ним сближения. Если вы думаете, что это явилось бы целой проблемой, потому как Коженин был скрытен и не шел ни на какой контакт, то ошибаетесь, ибо я-то к счастью был исключением и зачастую даже мог слышать с его стороны несколько дружелюбных фраз — когда семинар был окончен, он часто подходил к линии стола, за которой я обычно сидел, и узнавал что-нибудь касательно нового материала; при этом, что мне более всего нравилось, — и опять-таки же я узнавал в этом себя самого, — в нем никогда не было никакого подхалимства, так что, говоря о дружелюбии, я имел в виду тон, по которому я ясно мог определить, что нравлюсь ему.

В день семинарского занятия я пришел в плоскость аудитории за десять минут до его начала, чтобы понаблюдать за студентами; Коженин был на месте, но сидел один, не заслонив собою никого, кто мог бы сидеть за тем же столом, — он, впрочем, и раньше изменял этой привычке крайне редко, так что, казалось бы, и нечего было волноваться, но мне все же хватило проницательности почувствовать неладное: пройдя по плоскости я увидел, что все остальные студенты вели себя уж слишком весело и как будто специально не замечали Коженина — к примеру, студент Мережков, который беспробудно пил и веселился каждый день, (между прочим, у него с Кожениным была глубокая взаимная неприязнь), сейчас показывал всем свою любимую шутку — «отваливающуюся голову Чайковского», («Однажды великий композитор дирижировал на концерте, и ему показалось, будто у него отваливается голова» — так каждый раз начинал Мережков), — но глаза-то их, утратившие на время белок, принимали лукавую форму, точно такую, какая бывают у героев японских мультиков, и от этого у меня возникла странная мысль, что если бы даже в плоскости комнаты сейчас находился только один студент, ненавидевший Коженина, то и его ощущениями можно было вполне передать всеобщее, ибо второй сидел бы в глазу первого, а третий в глазу второго, и так далее до двадцати двух. (Да уж, от такого «взаимного проникновения» у первого студента и правда могла бы начать отваливаться голова). Стало быть, минуту назад, когда я еще отсутствовал, в аудитории творились вещи, которые теперь от меня тщательно старались скрыть. Но как я мог выяснить, что происходило? Встать за линией двери и подслушивать из квадрата коридора? Нет, этого я все же позволить себе не мог, да и вряд ли подобный способ увенчался бы успехом. Ну, а в самой середине семинарского занятия произошло событие просто-таки знаменательное: сперва я услышал шаги в проходе между партами, а потом на мне промелькнула сгорбленная фигура Коженина; студент прошел еще немного — (этого я уже не видел, потому как от неожиданности застыл на месте, подобно человеку, которому врачи насильно и быстро вживили в голову какую-нибудь психическую болезнь) — а затем скрылся за линией двери.

Я бесшумно зашевелил полугубами, но потом все же смог произнести несколько слов.

— Что вы ему сделали? — слабо спросил я.

От этого вопроса они тоже все остолбенели и, вероятнее всего, были сейчас похожи на меня самого. Никто из них так и не решился ответить на мой вопрос.

Тут только я нашел в себе силы разорвать оковы столбняка и быстро вышел в прямоугольник коридора для того, чтобы догнать Коженина, но было уже поздно — студент бесследно исчез.

Я вдруг почувствовал, насколько мне противно возвращаться обратно в аудиторию; я не мог продолжать семинар, который и так был уже сорван, и побрел в свой кабинет, опустив голову так низко, как будто и сам хотел сымитировать, что она у меня отваливается…

С этого дня Коженин больше не появлялся на моих семинарах, да и вообще, как я предполагал, ни на каких; я встретил его только один раз, да и то не в институте, а в плоскости двора: он быстро шел к линии калитки, ведшей на улицу.

Заметив его, я понял, что это мой единственный шанс; я не рассчитывал уже увидеть его, и вдруг удача все же улыбнулась мне.

— Здравствуйте, Денис. Нам нужно немедленно поговорить, — произнес я взволнованным голосом и даже взял его за локоть.

Он вдруг задышал порывисто и удивленно, отчего мне показалось, будто в нем борются две противоположные силы.

— А-а… о чем?

— Прежде всего, о том, что вы пропускаете занятия, — в моем тоне не было и тени укора, только озабоченность, но несмотря на это он вдруг высвободился и быстро направился по плоскости на том же уровне, на каком шел и до этого.