Страница 81 из 126
Бывают минуты, которые запоминаются на всю жизнь, хотя в них нет ничего, кроме решений для себя. Такая минута наступила сейчас для Опанаса Ивановича: он добился, чего хотел, и половина несчастий и трудностей как бы от одного этого свалились с его плеч…
Главное было сделано. Стоять на месте. Не делать ни шагу назад. Сражаться до самозабвения.
«И тогда, — думал Опанас Иванович, — стратегии будет что делать. В одном месте мы, в другом — еще кто. Человек к человеку, глядишь, и табор…»
Будучи по старости лет человеком восприимчивым к приметам, он сплюнул, когда ему на ум пришла хвастливая мысль Мирзабекяна, что это ночное решение может быть чревато большими и важными событиями.
Наговорившись и нацеловавшись с отцом, Ксеня прилегла на отцовскую койку, чтобы рассказать ему сразу все семейные новости, и с неожиданной быстротой заснула, не успев пробормотать и двух слов.
Григорий покопался в рюкзаке, поставил на стол пол-литра «московской» и нарезал кружок жесткой колбасы, называемой казаками «с подковкой» или «скаковой».
— Ты, Иваныч, может, и прав, — сказал он, когда они выпили по стакану.
— Бить надо массой, отходить надо вразброд, это точно. А наши жмутся в массу, наступают друг другу на ноги, бегут, сукины дети, по дорогам, боясь окружения… Ты, может, и прав, да ведь и я, Иваныч, не виноват… Что у меня, корпус? Или армия? У меня же всего-навсего полк…
— Ты помнишь, Гриша, я тебе рассказывал, как я сад зачинал, — сказал Опанас Иванович, поднимая на лоб очки, что предвещало начало какого-то его увлечения.
— Ну, помню, — улыбаясь в хитрое, смешное от грязи и запущенное лицо отца, сказал Григорий, сам еще не зная, что ему придется вспомнить.
— Расплановал я садик. На хуторе со смеху помирали. Помнишь? Тут, говорят, черкесы пятьсот лет жили, и те садов не имели. А я говорю, ну и чорт с ними, что не имели. А я буду иметь… Ну, а потом, у кого саженцы брали?.. Да что саженцы — яблоко съедят, и семечки в бумажку прячут. И теперь, если по совести, так все сады на пятьдесят верст вокруг нас — это мои сады… и сорта мои, и корни мои.
— Батько, так у тебя на те сады полста лет ушло…
— Стой, Гриша… ты меня не перебивай… Может, в последний раз говорим, как товарищи… Если Москва тебе кричит: «Ни с места!» — значит, ни с места. Вот тебе и вся стратегия. Ни с места!.. Говоришь, таких примеров не было? Ну, чорт с ними, что не было. Не было, так после тебя будут.
— Сто тысяч людей назад, а тысячи вперед, это, Иваныч, не та бухгалтерия. Хорошо, я с тобой согласен, будем биться, чорт нас не возьмет… ну, погибнем… ладно… а те тысячи, что сегодня всю речку загадили, они же все равно уйдут в тыл, сволочи…
— Ты почем знаешь? А может, и не уйдут. Ты свое дело делай. Мы с тобой дадим бой, значит, и майор Добрых даст свой бой, и Бражнин с пушками поработает, и саперам дело найдется, а глядишь, и средь беглецов беспокойная душа обнаружится, и они остановятся…
— Идеализм, — сказал Григорий, наливая по второму стакану.
— Слушай, Гришка, конь и тот, прежде чем прыгнуть, сначала хвостом вертанет.
И когда выпили по второму стакану, Опанас Иванович сказал:
— Я, Гришка, третью войну воюю. Слушай меня: кто хочет драться, тот и сильнее. Немец, слушай, сынок, драться не хочет, он занимать города хочет, яички он кушать хочет, водку нашу пить хочет… Он же, сукин сын, не воюет. Что вы ему уступите, то он с удовольствием занимает.
— Нет, это ты брось, воевать они мастера.
— Брехня, сынок. Плюнь тому дурню в глаза, кто тебе это скажет. Немец, Гриша, авантюрист. Это, сынок, не война, что он творит. Бить его, где нашел, — вот и вся наука, и кабы все так делали, порвали бы ему кишки еще на Днепре.
Выпили по последнему.
— Ты видал, как саранчу бьют?
— Все на свете я видал, Иваныч.
— Нет, ты не все на свете видел, а ты видел, как саранча человека осилить может?
— Видел.
— Ничего ты не видел, врешь.
Опанас Иванович встал и, чего никогда не случалось, погладил Григория по голове, как ребенка.
Тот припал к руке.
— Хочу я, Гриша, побить немца. И побью. А не побью — и он меня, сволочь, не возьмет. Всю жизнь я так жил, что с меня пример люди брали, а не я с них. Ну, и не те мои годы, чтоб я теперь за чужим примером бегал. Слава богу, как говорят, — не то что сады округ мои, но и племя, что округ меня, и то имело авторитет. Цымбал!.. Значит, можно человека уважать, и на работу поставить и что хочешь ему доверить — исполнит. Потом мы не день, не месяц жили… и не один век еще Цимбалы будут жить, и нам с тобой надо об них тоже подумать… Были бы мы безвестные люди — ну, тогда еще можно б побегать туда-сюда… Я вашу стратегию всегда уважал, только себя я больше уважал. И не перечь. Семью родную не подводи. Когда уж Илюнька добровольцем вышел, так тебе первейшим героем быть. И конец!
— Чорт тебя знает, Иваныч, может, ты и прав, — сказал Григорий.
— Прав, прав, — серьезно подтвердил старик. — Буди Ксеньку, переспит — тогда не добудишься ее, окаянную.
Сын засмеялся.
— Хозяевать-то хоть научилась?
— А то!.. — гордо сказал Опанас Иванович. — Я ж доканаю, если что… Шустрая, когда не спит.
Бой, шедший за горизонтом, быстро подвигался к реке, но с рассветом, когда казаки майора Цымбала вышли к развалинам брошенного кирпичного завода, зарево слилось с розовеющим небом и стало казаться, что бой, затихая, откатился назад. Дым пожаров, сходясь в низкие тучи, зловеще нависал над просыпающейся степью. Опершись на длинную пастушью палку, сторож завода сидел на скамеечке у ворот. Он объяснил, что тут пусто с прошлого вечера, что немецкие мотоциклисты залетали на секунду лишь в начале ночи, а часа два назад слышен был грохот танков в балке, километрах в трех по прямой от завода.
Итак, поле сражения было рядом. Оно лежало просторным полукругом сбитых в войлок зелено-желтых пшеничных полей с черными следами бомб, костров и щелей, с брошенными кухнями и штабелями патронных ящиков вместо стогов. По дорогам медленно двигались группы отставших бойцов. В начале седьмого часа за хлебным клином быстро, точно от ветра, поднялось низкое рыжее облако и, клубясь, стало раздаваться в стороны.
— Ага, вот они, танки, — с нескрываемым детским любопытством произнес молодой Цымбал, стоя с биноклем на лестнице, приставленной к крыше сушильного сарая.
Рыжее облако катили за собой, как скоро оказалось, шесть танков. Облако шло шестью гребнями, смешиваясь затем в одно большое и более высокое, и трудно было определить, сколько еще машин мчится дальше в его плотной завесе.
Передние шесть машин, не открывая огня, двигались фронтом, с открытыми люками. Немцы не ожидали сопротивления, пехоты за танками не было.
— Ишь, какую завесу себе поставили, — сказал Григорий, не отрывая глаз от бинокля. — Иваныч, а что, если в завесу, а?.. Эскадроном?.. Пошуровать, да и выскочить им в хвост. А у тебя не выйдет, я их остановлю.
Он перевел бинокль на четыре расчета бронебойщиков, уже занявших позиции в середине хлебного клина, в старых, еще зимою, наверно, отрытых щелях.
— Выскакивай смело на их тылы, погуляй там, — повторил Григорий.
Опанас Иванович, припадая на ногу, побежал к эскадрону.
— А я? Мне куда? — Ксеня схватила дедову руку и приложила ее к своему сердцу. — Деду, может и не вернемся живые, а?
— Со мной, внучка, со мной. Все обернется к добру.
— А при майоре кто останется? — заботясь об отце, но, может быть, и немножко робея, спросила она.
— Илюнька, к командиру связным!..
Долговязый Илюнька, задумчиво куривший за штабелями сырцового кирпича, укоризненно покачал головой.
— Не берегут у нас интеллигенцию… прямо жуть берет, — сказал он фельдшеру, уже разложившему под прикрытием кирпичей свое несложное хозяйство, и, несколько раз затянувшись, затрусил в сторону зятя Григория.
Эскадрой Цымбала стал выводить коней в сторону поля, над которым все выше и выше всходила рыжая муть.