Страница 71 из 126
И тотчас был ранен в ногу. Придерживая рукой колено, он продолжал ободрять войска, но тут был снова ранен двумя пулями и упал без чувств.
Отысканный в груде убитых, изувеченный, с раздробленной челюстью и вытекшим глазом, Котляревский, казалось, не долго продержится. Он, однако, находит в себе силы написать рапорт Ртищеву и приложить к нему прошение об отпуске. В Тифлис его привозят почти без сознания. И главнокомандующий, одев парадную форму и через плечо александровскую ленту, едет навестить героя. За Ленкорань — георгий второго класса и бессрочный отпуск при сохранении содержания. Но жизнь окончена.
Сначала Котляревский покупает именьице близ Бахмута, потом перекочевывает в Феодосию. Рослый красавец превратился в худого согбенного старца. Лицо перекосилось на сторону, речь стала затрудненной и резкой. Неразговорчивый смолоду, он стал теперь молчальником, даже стонал от боли в голове молча, стонал одним дыханием. А боли были, видно, страшные, то и дело у него из правого уха выходили осколки костей. В 1826 году, перед началом новой войны с Персией, Николай Первый специальным рескриптом обратился к полуживому герою. Он предлагал ему хотя бы номинально возглавить Кавказскую армию… «Уверен, что одного имени вашего достаточно будет, чтобы одушевить войска, предводительствуемые вами, и устрашить врага, неоднократно вами пораженного и дерзающего снова нарушить тот мир, которому открыли вы первый путь подвигами вашими».
Котляревский вынужден был отказаться. Командование войсками принял Паскевич. Окруженный старыми боевыми товарищами и дальними родственниками, герой Асландуза и Ленкорани медленно угасал на своей мызе «Добрый Приют». Дважды в течение своей тридцатилетней агонии он оживал, берясь за перо, чтобы исправить неточности, появившиеся в печати по поводу Ленкоранского и Асландузского штурмов. Голос непережитой обиды звучал в его письмах.
«Кровь Русская, пролитая в Азии, на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна пролитой в Европе, на берегах Москвы и Сены. Пули Галлов и Персов причиняют одинаковые страдания. Не наша воля лишила нас счастия участвовать в священной войне».
Незадолго до смерти он показал своим ближним шкатулку, ключ от которой всегда был при нем. В шкатулке лежали сорок костей, вынутых из его головы.
Тело П. С. Котляревского было погребено в «Добром Приюте» в саду. На могильной плите была выбита надпись: «От него не осталось ничего, кроме мест, им завоеванных».
— Прекрасная жизнь! — вздохнул Разумовский, разглаживая рукою лоб. — Просто замечательная. Житие, а не жизнь. И все же… — он не знал еще, как сформулировать мысль, которая только что овладела им. — Вы знаете, я как-то понимаю, почему он забыт. Представьте на секунду, что в тысяча девятьсот сорок первом году — на наших с вами глазах — повторяется историческая обстановка тысяча восемьсот двенадцатого года: Гитлер, скажем, в Смоленске, — и здесь, на Кавказе, Иран, подталкиваемый немцами, захватил этот самый богом забытый Карабах. Что же особенного? Разобьем Гитлера, а потом выгоним всех непрошенных гостей и из Карабаха.
— Дело гораздо сложнее, — злясь, что такие простые вещи не понятны Разумовскому и требуют длительных комментариев, сказал я. — Карабах занимать никто, может быть, и не станет, но с энских аэродромов Ирана поднимутся энские самолеты и пробомбят у нас энские нефтяные промысла, выведут из строя железную дорогу, разрушат Каспийский флот. Мало ли что еще.
— Допустим. Но в тысяча восемьсот двенадцатом году этого не могло произойти, не так ли? Значит, опасность была гораздо меньшей.
— Она была иной. Азербайджанские ханства еще чувствовали над собой старую опеку Ирана и боялись порвать с ним. Турция активно разлагала Дагестан. Династическая борьба в Грузии в любой момент могла принять самые дикие формы. Кавказ — это факел у порохового погреба.
— Пожалуй, пожалуй… И все же он, к сожалению, не был на решающем участке в решающую минуту. А история, то есть память человеческая, оставляет у себя только решающее и важное для дальнейшей жизни.
Он обернулся с живостью почти конвульсивной и, отдаляясь от темы, потому что, очевидно, видел ее продолжение в каких-то отвлеченных далях, спросил:
— Вас, например, никогда не удивляло, что нет большого романа об освобождении крестьян от крепостной зависимости?.. Подумайте! А жизнь у Котляревского святая, да, святая жизнь!
Он откинулся на спину и поглядел на часы.
— В этом воздухе отдыхаешь легко и быстро. Нам хватит, я думаю, часа три-четыре. А в пути я тоже расскажу вам коротенькую историю об одном таком же маленьком великом человеке. Какие это бывают цельные и светлые натуры!
1943–1944
Это было на Кубани
(Неоконченная повесть)
Среди ночи грохот недалекого взрыва так встряхнул «Дом рыбака», что все ночевавшие в нем выскочили на крыльцо.
Длинная мажара, запряженная, парой коней, стояла у ворот. Возница, шопотом сквернословя, смущенно вылезал из кювета.
— Сучествование, мать моя женщина… Как раз на Цымбала спикировало! — оживленно сказал он, увидев вышедших на крыльцо. — Ей-богу, на Цымбала! — и показал кнутом на зарево, медленно поднимавшееся над хутором.
В тихой ночи далеко разнесся скрип ворот и звон колокола — две пожарные тройки вынеслись на широкую и темную, темней ночи, улицу.
— Жаль казака, — повторил возница, будто в точности уже знал печальную историю Цымбала.
— Восемнадцать человек поколения у него на фронтах. И сам он все время туда устремлялся. А ему — сиди, говорят, береги старые корни… И досиделся, нате вот — ни корней, ни хаты.
— Да оно, может, еще — и не Цымбала, — возразил пожилой колхозник с жесткими усами, торчавшими, как два гвоздя, по краям его губ.
— Чего, не в Цымбала. Мне же, слава богу, было вполне видно, — обиженно сказал возчик.
— Из канавы тебе видно было, Круглов? — насмешливо спросила заведующая «Домом рыбака» — дородная, могучего склада Анна Колечко.
— Да хотя бы и из канавы, — упрямствовал возчик.
— Кроме, как в Цымбала, не в кого… Да-а, вот вам и дождался, старые корни…
— Да какого греца ты домогаешься! — закричала Колечко.
— Правда, что, может, беда у человека… Заворачивай коней, поедем!
— Если есть интерес, отчего же, — сразу согласился Круглов. — Только я тебе скажу, Анна Васильевна, навряд что застанем. Бомба прямо в хату пикнула, это уж будьте уверены.
Анна Колечко и с нею трое казаков, ночевавших в «Доме рыбака», сели в мажару.
Сырой песок завизжал под колесами.
Блестяще-лунная синева пролива прошла по лицам, на мгновение выделив их из темноты. Силуэт рыбачьего паруса мелькнул перед глазами. С лодки тоже заметили мажару. Зычный голос прокричал в мегафон:
— Э-эй!.. Обожда-ать!
— Вот тебе и съездили, — сказал Круглов. — Это Саввы Андреича голос, а он с Цымбалом, как волк с козлом.
Высокий казак в брезентовом плаще и клеенчатой зюйдвестке торопливо сошел на берег по тонким, подпрыгивающим под ногами сходням.
— С прибытием, Савва Андреич! — сказал возчик голосом, ожидающим неприятностей.
Казак в брезентовом плаще молча прыгнул в мажару.
— Гони!
— Куда, Савва Андреич?
— Не видал, что у Цымбалов?
Круглов удивленным взглядом коснулся всех сидящих в мажаре — такого же никогда не было, чтоб Белые встречались с Цымбалами без крика и ругани. А вот, пожалуйста…
— Зараз, Савва Андреич, — сказал он понимающе и стегнул коней.
Легкий «горбаток» из пролива подул в спину.
Стояла звездная, но темная ночь. Белые стены хат едва обозначались по краям улицы, переходящей за хутором в шлях. Густые сады смутно угадывались более темными, чем небо, пятнами. Была весна, и все дышало, пело, кричало безмолвным, но сильным голосом запахов.
Деревья окликали, каждое своим ароматом, и звали к себе. В дыхании этой весенней ночи чувствовалась Кубань — тут и свежие травы, и доцветающие яблоневые сады, и серые, заросшие ряской ставки, и речки, ручьи-плавни, и пряная сыть распаханных яровых клиньев, и острый пот табунов, и соль недалекого моря.