Страница 33 из 126
С этой поры Леонтьев становится официозным предствителем России при Менелике, хотя, с другой стороны, уже является как бы подданным негуса, ибо принял от него назначение генерал-губернатором экваториальных областей страны. Его значение в жизни Абиссинии становится все более значительным.
Леонтьев помогает негусу провести объединение страны под единым руководством и, очевидно, настолько энергично, что вызывает ненависть феодалов. В 1897 году на него организуется покушение — он тяжело ранен в бедро, но не покидает поста.
Через два года на параде в Аддис-Абебе перед негусом проходят первые батальоны стрелков и первые «казачьи сотни», созданные Леонтьевым с помощью русских инструкторов.
Но вот на Тихом океане началась русско-японская война, и граф Абиссинии вдруг вспомнил, что он отставной штаб-ротмистр русской армии. Абиссинский вельможа определился в Уманский полк Кубанского казачьего войска и затем некоторое время был начальником разведки в отряде ген. Мищенко.
После окончания японской войны Леонтьев уже не вернулся в Абиссинию.
Он был слишком крупной и чересчур нежелательной для некоторых европейских государств фигурой, и самому негусу было трудно бороться за своего друга.
Николай Степанович Леонтьев поселился в Париже, намереваясь писать мемуары о пребывании в Абиссинии и обработать для научного издания материалы своей поездки верхом через Персию и Белуджистан в Индию в 1892 году. Но в 1910 году он умер при весьма загадочных обстоятельствах, не оставив никакого состояния и никаких дневников.
Казаки Леонтьева, завезенные в Абиссинию, дожили там [вплоть] до первой империалистической войны.
1945
Крымская палитра
Есть начинания, которые даже издали кажутся очень удачными… Таково издание тома крымских рассказов С. Н. Сергеева-Ценского, приуроченное к семидесятилетию автора, но желательное во всякое время.
Но, быть может, оно особенно и исключительно нужно не столько к юбилею автора, сколько к юбилею (очень юному) нового, возрожденного Крыма, которому сейчас необходима богатая и разнообразная духовная пища, тем более что он, Крым, становится второй родиной многих десятков тысяч людей и этим людям нужно все знать о Крыме.
Немало русской крови и русского пота пролито в горах Крыма. Мы живем на костях своих предков в самом точном и узком смысле понятия этого, ибо таких жертв, какие несла Россия за Крым, не несла она ни за одну свою область.
А что мы знаем о Крыме?
Литература о нем огромна, но эта литература, главным образом научная, историческая или узко специальная, не многим доступная, да не всем и интересная.
Художественные произведения о Крыме разбросаны (а пора было бы свести их в нечто хрестоматийное!), да тоже как-то сразу и не сообразишь, какие же это произведения и чьи они.
Одна из первых пьес Ломоносова была посвящена крымской теме.
Одна из первых советских книг — «Падение Даира» А. Малышкина — также посвящена Крыму.
Писали о Крыме Пушкин, Вяземский, Веневитинов, Некрасов, Мицкевич. Отразился Крым в прекрасных незабываемых вещах А. П. Чехова, в рассказах Горького, Бунина, в очерках и рассказах Куприна.
Крымские вещи Сергеева-Ценского должны занять почетное место на книжной полке. Сергеев-Ценский весь и целиком создан Крымом, как художник, и — осмелюсь сказать — не был бы Сергеевым-Ценским, живи он вне Крыма.
Его огромное и яркое дарование, сразу всех обрадовавшее при своем появлении в русской дореволюционной литературе, по своей природе южное. Муза Ценского — крымчанка, у нее загорелые руки, ее лицо потрескалось от солнца и ветра, а ноги загрубели от каменистых дорог, она любит соленую хамсу, и молодое вино, и копченую султанку, и мидии, она умеет управлять парусом, но не боится и коня.
Муза Ценского подсказывает писателю портреты своеобразных людей труда, людей самых, казалось бы, пустяковых профессий — и он находит горы интересного и необычайного в каждой, самой маленькой жизни.
Вот перед нами книга Сергеева-Ценского («Крым», том 1) с двенадцатью произведениями, в том числе одним небольшим романом.
Первый рассказ в книге «Уголок» помечен июнем 1905 года в Алуште, последний — «Память сердца» — 1934 годом и тоже в Алуште. Таким образом, в книге проходит крымская жизнь такою, какою видел ее автор в течение добрых тридцати лет. Согласитесь, это редкий случай постоянства, тем более редкий, что автор нам известен как романист широкой темы, а совсем не областник, которого можно было бы обвинить в нарочитом пристрастии к своему «углу».
Но, с другой стороны, можно ли было требовать, скажем, от Айвазовского, чтобы он не писал моря, а писал горы, в то время как он был изумительным маринистом?
И если бы С. Н. Сергеев-Ценский ничего в своей жизни не написал, кроме рассказов о Крыме, ни удивительной повести «Движение», ни «Севастопольской страды» (хотя ведь это тоже — Крым), мы должны были бы быть благодарны ему за то лишь, что он открыл нам крымскую природу так же, как русскую открыл художник Левитан.
Я не знаю никого другого, кто бы писал о море и горах с такою расточительностью, как Ценский. По-моему, у него больше ста описаний моря — и ни одного повторяющегося.
У него нет скучных описаний природы, таких, которые читатель опускает, потому что не переживает их. Когда Ценский пишет, какое стояло солнце, то — честное слово — я могу поверить тому, что читатель на Дальнем севере улыбнется от радости, от тепла в душе.
Ценский несравненный пейзажист и знает свою силу. Отрывки из его пейзажей хочется цитировать и заучивать наизусть, так они законченно цельны, так они по-настоящему красочны.
Впрочем, Ценский пишет — это давно известно — не пером, а кистью, и не чернилами одного цвета, а подлинными красками, и его рукописи, вероятно, похожи на палитры художников, заляпанные самыми необычайными пятнами.
Вот, например:
«Тимофей, рядом со мною, весь переливисто сияет. Ярко золотится на нем широкий соломенный бриль, парусиновый рабочий пиджак, белая жилетка и брюки — все заляпано цветными полосами и пятнами, как палитра: сорокалетние щеки его горьмя-горят, подожженные снизу длинными рыжими усами; весь он точно наскоро сколочен из каких-то нестерпимо ярких обрывков и обломков, и смотреть на него больно глазам» («Улыбки»).
Мне кажется, так именно или очень похоже на Тимофея должен выглядеть и сам Сергей Николаевич Ценский — яркая палитра живого русского языка.
А вот другое место о Тимофее:
«Я смотрю на Тимофеевы глаза, усы и щеки, на колючий широкий подбородок, на низковатый морщинистый лоб, вижу, как все это движется, живет, вкладывается целиком в каждое его слово, и как-то становится все страшно внимательным в моей душе, точно я никогда не видел, как смеются и говорят люди; и слова его для меня не слова: я их осязаю, вижу, и, боясь, как бы не порвалось их цветное кружево, я говорю…»
И мне жаль, что это написано о Тимофее, потому что отлично относится опять-таки к самому Ценскому и похоже на отношение к нему читателей.
А какой он замечательный мастер диалога!
Так мало у кого разговаривают люди, как у Ценского, это язык живой, не выдуманный и главное — точный.
Тимофей-маляр говорит своим собственным языком, таким, какого Ценский уже никому больше не даст, чтобы мы навек запомнили живописнейшие рассказы Тимофея о перепелах, ястребах, дрофах, о ловле рыбы и о многом другом, неповторимые в своей прелести.
А печник Федор из рассказа «Неторопливое солнце» будет говорить уже совсем другим, хотя тоже замечательным языком, а дворник Назар из того же рассказа — опять особым, только ему присущим. И так все, кого ни возьми.
В рецензируемой книге много и отлично говорится о людях скромных профессий, и портреты этих людей, пожалуй, наиболее удачны. Штукатур Павел («Кость в голове»), специалист по проверке весов Митрофан («Воронята»), рыбник Пискарев («Конец света») и земледелец Пантелеймон Дрок («Маяк в тумане») не написаны, а как бы изваяны из камня — их не забудешь, не спутаешь с другими, они не устаревают в памяти.