Страница 17 из 27
Бальзаку захотелось стать философом. В 1818 г. он начал работать над «Лекцией о бессмертии души». Полученное им юридическое образование позволяло подвергать критике все известные системы мышления, и он стал нащупывать собственную систему. Стоит обратить внимание, что его рассуждения весьма напоминают ход мыслей его отца-атеиста. Бессмертие, заключает Бальзак, едва начав, – это опасная фантазия, продукт высокомерия и суеверия. Человек – простая субстанция, а понятие «нематериальная субстанция» сама себе противоречит. Из всех объяснений существования Вселенной больше всего Бальзаку нравилась мысль эпикурейцев, которые уверяли, что мир был создан, когда Бог был пьян135. Это, конечно, была профессиональная шутка скептика; но интересно, что Бальзак обвиняет Творца в отказе от контрацепции.
Теория «страха влияния» не в состоянии объяснить ход мыслей в ранних записках Бальзака, в числе которых и неоконченное эссе о природе поэтического гения. Предшественники скорее подбадривали его. По большей части он находил предшественников в учебниках и антологиях: Пифагор, Платон и философы-материалисты XVIII в. Во всяком случае, интеллектуальные достижения человечества не слишком занимали Бальзака. Уверенный в размерах своего аппетита, он составил список из 164 дисциплин, которые представляют интерес для человечества. В их числе некромантия, ясновидение, демонология, гастрономия, космография, зоология, метеорология, уранография, астрономия, диоптрика, акустика, пневматология, психология, хирургия, медицина, патология и так далее – вплоть до мегалантропогении, дифференциального исчисления, агрономии, пресвитерианства, нумизматики и, наконец, дипломатии136.
Философская составляющая первого литературного труда Бальзака, опубликованного частично лишь в изданных в 1990 г. «Избранных произведениях», бесценна с точки зрения хода развития его мысли. Здесь, на больших голубоватых листах бумаги, заметны первые признаки желания сблизить позитивизм с мистицизмом и тем самым, возможно, примирить противоположные подходы к познанию своих родителей. Оба подхода сулили скорое обретение истины. Или, как размышляет Рафаэль в «Шагреневой коже» (La Peau de Chagrin), вспоминая свои отроческие занятия, он «собирался взять приступом небо без помощи лестницы»137. Рассуждая уверенно и пылко, но оставив большие поля слева, словно для комментариев учителя, Бальзак в самом деле приходит к некоторым весьма оригинальным выводам. Так, он считал, что можно решить загадку гения, изучая основы языка, – и это за сто лет до Соссюра!
Величайшая ценность ранних заметок Бальзака почти случайна. Вера человека в бессмертие в то время уже интересует его так же, как абстрактные хитросплетения. Примечательно, что он сохранил свои юношеские сочинения и заметки, нацарапанные на небольших клочках бумаги. Для него они стали первой главой великой жизни, ранним доказательством рождения гения, иными словами, вклада в «мегалантропогению». Ибо само название лекции также намекает на «бессмертие» ее автора.
Философские труды клерка из конторы поверенного знаменуют собой важную веху. Возвращение к истокам бытия было способом начать все сначала. Он воссоздаст свою жизнь на собственных условиях: «Время еще не начало свой бег; Смерть еще не родилась; солнце взошло в первый раз». Продолжая рассуждать, Бальзак доходит до волнующего и важного заключения. Он называет литературное самовыражение средством открытия и закалки личности:
«Многие пишут для того, чтобы другие прочли их мысли; но человек, который желает крепко держаться за что-то прочное, будет писать, чтобы заставлять своего читателя думать. Вот моя цель.
По крайней мере, мне дарована смелость начать с самого расхолаживающего предмета»138.
Даже в тот период трудно понять, как Бальзаку на все хватало времени. По его собственному признанию, часто выражаемому в самых мрачных его письмах, он занимал годы у будущего, как герой «Шагреневой кожи». «Есть еще люди, которые считают “Шагреневую кожу” романом», – пишет он в 1838 г.139 Помимо службы в конторе, он с успехом окончил два курса юридического факультета и вступил на новую стезю. Он позволил себе лишь одну интерлюдию, которая, возможно, спасла его от перегрева: летние каникулы со старым другом отца, Вилле-лаФеем, которому было семьдесят лет – самый подходящий возраст для Оноре.
Вилле-ла-Фей был мэром городка Лиль-Адам, расположенного к северо-западу от Парижа, на Уазе, в долине, окруженной лесами. Юный философ и бывший священник с вольтерьянскими взглядами прекрасно поладили. Оноре ходил на танцы и охотился на кабана. Его хозяин приглашал в дом хорошеньких девушек и, по рекомендации местных врачей, добывал для своего гостя ослиное молоко. Возможно, это было признаком слабого здоровья: обычно ослиное молоко прописывали при туберкулезе. Вилле-ла-Фей хотел помочь своему молодому другу в его «великом труде». Бальзак описывал Лиль-Адам как «рай для своего вдохновения»140.
Они наведались в соседнее поместье, чей хозяин, миллионер-мизантроп, имевший обыкновение появляться в Опере, посыпав свой парик вместо пудры золотым песком, воссоздал в парке свои любимые итальянские пейзажи при полном отсутствии вкуса. Вместе с хозяином в этом романтическом Диснейленде жил орангутан. Бальзак видел, как орангутан пытался играть на скрипке: «Он вопросительно смотрел на молчаливую деревяшку, и в его бессмысленной мудрости заключалась таинственная неполнота». Бальзак посочувствовал животному. «Инструмент становится душой для художника и источником мелодии лишь после долгого периода учебы»141.
И вот появился случай – «величайший романист»142. Оноре предстояло извлечь выгоду из стечения трех неблагоприятных обстоятельств. Бернар Франсуа в апреле 1819 г. достиг пенсионного возраста, но пенсию в полном объеме ему так и не назначили. Пропали какие-то бумаги, дело затянулось, и Бернар Франсуа забрасывал письмами министерство. Может быть, ему решили отомстить за трактат о бешенстве, в котором он, как всегда провидчески, предлагает продавать владельцам собак особые лицензии? Он напомнил министру о своем «необычайном рвении» в составлении неизданной истории военных поставок, за которую он «получил хвалу столь лестную, что не считает себя достойным ее».
И все напрасно. Бальзакам, которые до тех пор жили вполне безбедно, пришлось потуже затянуть пояса, особенно после того, как Бернар Франсуа вложил большую сумму в банк своего работодателя: в 1817 г. банк обанкротился. Семье пришлось перебираться в городишко Вильпаризи в 15 милях к северо-востоку от Парижа, где только что купил дом один из кузенов г-жи Бальзак.
Еще одно событие того времени настолько странно и страшно, настолько выходит за рамки обычного, что биографы предпочитают просто не упоминать о нем. Луи Бальса, дядю Бальзака по отцовской линии, осудили за то, что он задушил крестьянку на шестом месяце беременности. 16 августа 1819 г. его казнили на площади в Альби. Процесс тянулся целый год, но парижские родственники, обладавшие кое-какими связями, ничего не сделали, чтобы помочь ему. Казненный на гильотине брат мог сильно скомпрометировать Бернара Франсуа, который старался не тормозить бюрократическую машину. Луи Бальса приговорили на основании «доказательств», состоявших из противоречивых слухов, сплетен его сокамерников и, главным образом, его «очень дурной репутации». Перед тем как его повели на казнь, он снова объявил себя невиновным, заявив, что сын богатых родителей – той самой семьи, что дала Бернару Франсуа его первую работу, – заплатил ему 200 франков, чтобы он признал отцом нерожденного ребенка себя. Как ни странно, к его словам не прислушались. Много лет спустя, если верить слухам, записанным в 1934 г., человек, на которого указал как на истинного виновника Луи Бальса, признался в своем преступлении на смертном одре143.
Ни в одном сохранившемся письме Бальзаков нет упоминаний о том процессе. И все же известно, что Бернар Франсуа был в курсе дела; ему сообщил обо всем племянник, приезжавший из Альби. Знал ли о происходящем и Оноре? В его ранних романах героев довольно часто казнят на гильотине. Возможно, с тем давним случаем связана его знаменитая попытка спасти от казни Себастьяна Петеля в 1839 г. Возможно, тот случай стал для Оноре лишним зловещим доказательством того, что респектабельность, даже в родной семье, – не более чем видимость.