Страница 52 из 71
Субботский прижал к груди тяжеленный атлас в роскошном кожаном переплете с позолотой, благо «артефакт» лежал в чемодане прямо сверху, и помчался в палату так быстро, словно опасался, что Владимир Митрофанович переменит свое решение.
Корнев отер лоб платком, подошел к распахнутому окну ординаторской, захлопнул его и проверил крепость задвижки. Потом подошел к двери, резко открыл ее, выглянул в коридор, закрыл, расстегнул воротничок гимнастерки, изготовил себе новую порцию поддерживающей жизненные силы смеси из спирта и воды и констатировал:
— В какое удивительное время нам посчастливилось жить! Только подумай, Прошкин! Нотариусы пугают молодых ученых револьверами, научные авторитеты, перед тем как случайно утопнуть, отдают личный архив на хранение бывшим штабс-ротмистрам, психиатры из мещан называют генерала Корнилова исключительно по имени-отчеству, святые отцы бреют бороды и вместо Библии зачитываются книжками про пионеров, газеты выходят на много месяцев раньше положенного, а специальные курьеры раздают звоночки комиссарам ГБ второго ранга запросто — как модница портнихе! — на этой высокой ноте порция целительного состава наконец попала внутрь Владимира Митрофановича. — И вот в это чудесное время нам, Николай, приходится не только жить, но еще и работать!..
29
Корнев поднялся со стула, подошел к кушетке и принялся внимательно осматривать чемодан, щелкать замками, стучать по дну, царапать краску на каркасе. Вывалил его содержимое — четыре перетянутых шпагатом стопки папок — на пол, совершенно не проявляя к архиву интереса, и попросил Прошкина:
— Подай мне скальпель! — и с уверенностью опытного хирурга чиркнул по подкладке чемодана.
То, что обнаружилось внутри, под добротной шотландкой, сильно огорчило товарищей. За подкладкой ждали своего часа пять чистых бланков советских паспортов, столько же паспортов дипломатических, несколько сберегательных книжек на предъявителя, незаполненные удостоверения и пропуска, бланки дипломов и трудовых книжек и даже пара девственно чистых партийных билетов…
— Кошмар… — только и мог сказать Прошкин.
Он тщательно осмотрел коленкоровые корочки, осторожно поскреб одну из страничек этого богатства ногтем, прошуршал бумагой, оценивая ее плотность, повозил по краешку послюнявленным пальцем, посмотрел на свет, пытаясь обнаружить признаки подделки. Корнев устало вздохнул:
— Прекрати ты, Николай, это ребячество — настоящие они. К бабке не ходи… Лучше сюда глянь! — и протянул Прошкину несколько снимков.
Первая фотография, большого формата, судя по более светлым узким краешкам, извлеченная из рамки, была окрашена в коричневатые осенние цвета старинным виражем. В декадентской изогнутой виньетке значилось: «Клуб христианских странников, 1912 г.». Надпись группировалась вокруг рисунка, вписанного в гербовый щит. А сам рисунок… О, рисунок был в точности таким же, как изображение на могильной плите комдива Деева!
«Странники», расположившиеся несколькими ярусами в типичных для снимков той эпохи статичных позах, были большей частью царскими офицерами. Хотя в 1912 году других офицеров, кроме царских, еще не изобрели. Они были разных родов войск, возрастов и чинов. Исключение составляли только две особы в цивильном — молодцеватый фон Штерн, в щегольском сюртуке (его крупный перстень с темным камнем контрастно выделялся на обтянутой белой перчаткой руке), и отец Феофан, тоже молодой, в монашеском облачении, с подчеркнуто скромным крестом и выражением крайнего недовольства на лице.
Даже при беглом разглядывании снимка среди офицеров обнаружилось несколько лиц, разительно напоминавших будущих знаменитых командиров времен Гражданской, прославившихся по обе стороны фронта. Единственное, что не было странным, это присутствие среди группы любителей путешествий совсем еще молоденького нотариуса Мазура, в те времена ходившего в корнетах де Лурье.
Второй большой групповой снимок запечатлел отдельных «странников» на пленэре, в походной полувоенной экипировке, совершенно одинаковой и без знаков отличия. Фоном служили отменные кони, груженные баулами мулы и бедная растительностью каменистая местность, напоминавшая то ли Туркестан, то ли Монголию, то ли таинственный и дикий Тибет. Мазура на снимке не было, зато присутствовал юный Дима Деев. Если верить полувыцветшей чернильной надписи на обороте, снимок сделали в 1915 году.
Другую пару фотографий стоило рассматривать долго и пристально. Это были: снимок фон Штерна, уже пожилого, с седенькой бородкой, в очках в золоченой оправе, старательно расчерченный на квадраты, и другой мужской портрет, такого же размера, разграфленный точно так же. Человек на фото был худощав, имел раздвоенный подбородок и ранние залысины. На половинке этого лица были аккуратно подрисованы борода, брови, волосы и даже скулы — совершенно такие же, как на портрете профессора фон Штерна. Прошкин крутил фотографии и так и эдак, но никак не мог сообразить, в чем смысл их художественной идеи. Как всегда в подобных случаях, он с надеждой посмотрел на своего мудрого руководителя. И честно признался в ограниченности собственных умственных способностей:
— Вот не возьму в толк, Владимир Митрофанович, зачем эти фотографии так расчертили?
— Значит, все остальное ты понимаешь? — ехидно уточнил начальник.
Прошкин безнадежно мотнул головой.
— Так вот, Николай, как раз с этими фотографиями все яснее ясного! К примеру, если ты их сейчас возьмешь, пойдешь с ними к известному актерскими талантами товарищу Баеву и спросишь у него, что это за странные снимки, знаешь, что он тебе ответит?
Прошкин уже знал — он все это время всматривался в незаштрихованную часть лица на фотографии с пририсованной бородой и понял: человек на ней — тип с раздвоенным подбородком, из некролога, опубликованного во вчерашней газете, он же — прототип портрета, висевшего в палате Баева, со старофранцузской надписью о Жаке де Моле. И удовлетворенно отрапортовал:
— Это Жак де Моле!
Корнев сочувственно пододвинул к нему вторую мензурку со спиртовым коктейлем:
— Николай! Я тебе совет дам, не как начальник, а как мужик мужику. Ты больше этих капель медицинских — от сердца там, от нервов — не пей. Черт его знает, что туда наболтали эти клистирные трубки из бывшей интеллигенции. Вон, ты уже от ихней микстуры то про Монсегюр лепечешь, то про Жака де Моле. Лучше пей водку. Или на крайний случай — спирт! — Прошкин незамедлительно последовал отеческому совету, Корнев одобрительно кивнул и добавил: — И чтобы я больше про эту катарскую ересь не слышал!
Прошкин подивился замысловатому ругательству, но уточнять, что это за такая особенная ересь и чем она страшна, не стал, а дипломатично перевел разговор в прежнее русло:
— И что же мне ответил бы товарищ Баев? Ну, про снимки…
— Так расчерчивают фотографии или рисунки, чтобы удобнее было наносить театральный грим, придающий портретное сходство! Играет в театре или в кино какой-нибудь Вася Пупок лорда Байрона. Ну и чтобы он натурально как лорд выглядел, гример берет его фотографию, расчерчивает и на столько же квадратов расчерчивает портрет настоящего Байрона. Потом смотрит — по квадратам, а затем рисует, где и чего надо на лице у Васи прилепить или закрасить, чтоб он на Байрона походил. Ну и уже в самом конце гримирует по эскизу этого Васю…
— Здорово, — по-детски обрадовался Прошкин, уразумев наконец технологию нанесения портретного грима, и, тут же поняв, что поводов для веселья не так уж много, с тайной надеждой посмотрел на Корнева.
Шеф был откровенно раздосадован.
— Прошкин, ну что за напасть такая на наше Управление? Что ни день — какая-нибудь мерзость приключается! Конца-краю им не видно — уж точно, и в порчу, и в по дел поверишь…
— Это все после той проклятущей сущности из Прокопьевки началось… Ну, которая выла и по ночам летала… И зачем только мы в тот скит полезли… — поделился Николай давно мучившим его тайными опасением.