Страница 27 из 71
Когда Леша возвращался в гостиную, вытянув перед собой руку с дымящимся в турке кофе, Прошкин, без всякого сознательного умысла, незаметно подвинул ногой ковровую дорожку на полу (эту дорожку отжалел ему завхоз Управления Виктор Агеевич, еще в прошлом году). На дорожке образовалась небольшая складка, за которую Субботский зацепился мыском и, конечно же, потерял равновесие. Турка покачнулась, скользнула, перевернувшись на длинной ручке, ее содержимое густой ароматной волной выплеснулось прямо на плечо Баева, огромным пятном расплывшись по сшитой на заказ гимнастерке…
— Ой, простите, я не нарочно… — сконфузился Субботский.
— Да где вам нарочно хоть что-то сделать, — зло проговорил Баев, стремительно стягивая гимнастерку, чтобы избежать ожога, потер плечо и обратился к Прошкину: — Мыло у вас, Николай Павлович, по крайней мере, гигиеническое есть?
Прошкин кивнул; мыло у него было хозяйственное, но целям гигиены отвечало вполне.
— А утюг?
Прошкин снова кивнул: утюг с углями можно было попросить у соседки. Он, как чуткий товарищ, хотел даже предложить Баеву свою футболку или домашний халат Субботского, но рассудил, что брезгливый Саша все равно откажется, и повел полуголого Баева на кухню — стирать гимнастерку.
Баев без энтузиазма повозил размокшим куском мыла по заброшенной в раковину одежке, похлопал водой, натянул гимнастерку, как была, — мокрую и перепачканную и, оставив открытой громко журчащую воду, решительно потащил Прошкина на веранду, вроде бы курить, и даже угостил его тонкой заграничной сигаретой.
— Я вас, Николай Павлович, пришел о некотором содействии попросить, совершенно не обременительном… Вы человек в прошлом военный и меня поймете. Личное оружие — это такая вещь, можно даже сказать — интимная. А у меня теперь будет невольный сосед… Мне очень не хотелось бы, чтобы посторонние люди глазели на наградное оружие мое, а тем более отца! И я вынужден вас попросить какое-то время хранить две наши сабли, — Баев извлек из-под лавочки на веранде продолговатый сверток и подвинул его к Прошкину, — но так, знаете… аккуратно, чтобы они не бросались в глаза… Чтобы разыскать их было сложно…
— Где это, например? — недоумевал Прошкин.
— Я даже знать этого не желаю! — категорично мотнул головой Баев.
Прошкин уже собрался спросить, как долго продлится «какое-то время», но Баев, не дав ему заговорить, продолжал:
— А поскольку в людское бескорыстие я давно не верю, то… — в руках Прошкина сама собой оказалась приятно тяжелая канцелярская папка, — я думаю, это по вашей части — из папиных записей. Кое-что о магии… Магии в быту, — Баев демонически рассмеялся и щелчком отбросил окурок за веранду. Тревожный алый огонек, рассыпая искры, перечеркнул влажно-черное ночное небо, как комета — предвестница горестей и бедствий.
Прошкин снова ощутил укол незнакомого знания, время от времени всплывавшего в его мозгу, — знания слишком расплывчатого, чтобы облечься в слова, — и тихо поинтересовался:
— Вы, Александр Дмитриевич, уезжать не планируете?
— Так я ведь уже уехал… — Баев сделал безнадежный актерский жест рукой, обводя окрестности, и грустно вздохнул: — И вот я здесь.
— Нет, — Прошкин настаивал, — я имел в виду действительно далеко. Куда-нибудь за море… Феофану сон снился, что вам следовало бы это сделать…
— Феофану о своей душе пора бы заботиться, а не сны смотреть, переев скоромного на ночь, — усмехнулся Баев. — Что мне там делать? Я себя повсеместно лишней картой в колоде чувствую… Непарной…
Скромные представления о карточной колоде почему-то подсказали Прошкину, что единственная непарная карта именуется Джокером, но объявить о такой внушающей оптимизм ассоциации он не успел. В окно гостиной высунулся Субботский:
— Я еще кофе сварил! Где у тебя, Николай, хранятся чашки? Я всего одну нашел — и та треснутая!
— В кладовке, — досадливо отмахнулся Прошкин, — целый чайный сервиз в коробке стоит. От прежних хозяев остался…
— А кладовка у тебя где? — не унимался Субботский.
— Да около кухни, за стремянкой, — Прошкин понял, что Субботский сам все равно чашек не отыщет, добавил: — Погоди, я сейчас принесу! — и, прижимая папку к груди, направился в дом.
— Ладно, не обременяйте товарища ученого на ночь избытком знаний, — хмыкнул Баев. — Мне, пожалуй, пора — время позднее. Могу я воспользоваться вашим автомобилем?
— Автомобиль не мой — Управления, — Прошкин протянул Саше ключи от машины, — и как работник Управления, конечно, можете воспользоваться! Только бензина там — на донышке, хотя до дому вам, наверное, хватит…
И Баев растворился во влажном ночном воздухе, как ложка сахара в фарфоровой чайной чашке.
Прошкину не терпелось обследовать сабли — что в них такого интимного? А еще больше — засесть за изучение содержимого папки: судя по весу, удовольствия в ней на много часов! Но привлекать внимание Субботского ему не хотелось, и он наскоро засунул сверток и папку в самый дальний угол кладовой, задвинул сокровище пыльной шваброй, прихватил пару чашек с блеклыми голубыми ободками и пошел завершать дружеский ужин.
Стеклышки очков Субботского зловеще поблескивали, а в руках у него был толстенький потрепанный томик.
— Вот, я нашел! — радостно сообщил Леша Прошкину.
— Что нашел? — удивился Прошкин и опустил на стол чашки.
— Газель.
— Газель? — честно говоря, сейчас у обыкновенно любознательного Прошкина совершенно отсутствовало желание выяснять, зачем экзотическое парнокопытное понадобилась Леше в это позднее время суток.
— Да. Она звучит так, — и Субботский с гордостью прочитал из книжки:
Прошкин был в полном недоумении:
— Я не понял: к чему это?
— Это полный текст. Я сразу не мог вспомнить, а у него спрашивать не хотел, я ведь тоже востоковед! А Хафиз — это общее место. Стыдно не знать. И вот нашел.
На лице Прошкина царствовало счастливое недоумение, и Субботский, вздохнув, принялся растолковывать:
— Ты же видел его татуировку? Вот тут, на предплечье, как черная змейка, на первый взгляд…
— Татуировки теперь есть у каждого урки, — процитировал Прошкин отца Феофана.
— Но не такие! — возмутился Субботский. — Это газель из Хафиза. Был такой восточный поэт — Хафиз[18]. Очень известный в тюркских странах. Настолько знаменитый, что сборник его двустиший используют для гадания. Просто открывают наугад и толкуют выпавшее изречение применительно к своей жизненной ситуации. Вот у этого Александра Дмитриевича на плече написана — на добросовестном персидском с изящной каллиграфией — фраза из Хафиза: «Всегда есть змеи там, где клад зарыт», еще и расположен текст своеобычно — в форме змеи… Вот я и отыскал всю эту газель, обе строчки, вспомнить сразу не мог! Не слишком ли такие наколки для урок?
Прошкин опять вспомнил отца Феофана с его многочисленными мудрыми советами, еще некоторых прежних постояльцев местного НКВД — и совершенно искренне пожаловался Субботскому:
— Сейчас, Алексей, такие грамотные арестанты пошли, что профессора рядом с ними — дети малые! Не знаешь, чего от них ждать! То французскими стихами стены в камере испишут, говорят: Марсельеза, то вены зубами перегрызут или хлорки наедятся — попробуй потом перед руководством отмыться, то под потолком всю ночь летают и воют, то фейерверки из магния запускают через решетку, чуть все Управление не сожгли! Еще и на Таро гадают… И никакое колдовство от них не помогает!
Чтобы как-то утешить расстроенного от такой тяжелой жизни приятеля, Субботский решил рассказать ему историю про таинственный медальон целиком — как она произошла на самом деле, без украшательств и прямо называя всех действующих лиц. Сил протестовать у Прошкина не было, и он стал быстро отхлебывать кофе, чтобы ненароком не уснуть на самом интересном месте. Но после первой же фразы сон слетел с него, как и не было.
18
Хафиз Ширази Шамседдин (1325–1390) — персидский поэт, использовал поэтическую форму «газель» — двустишия с чередующейся через строку однозвучной рифмой. Несколько газелий составляют поэтический сборник «Диван». Популярность Хафиза была так высока, что его имя стало нарицательным в значении «поэт, сказитель», а «Диван» до сих пор используется для гаданий. Сформулировав вопрос, книгу открывают произвольно и трактуют первое прочитанное четверостишие применительно к проблеме.