Страница 21 из 71
Вяткин испарился, не дожидаясь исторического экскурса, а Корнев, тяжело вздыхая, обратился к Прошкину:
— Ох, ну прямо наказание какое-то… А ну как на самом деле отравят змея этого или, того хуже, пристрелят, да еще из табельного оружия, с нас ведь спросят! Да так, что трибунал за радость покажется!
— Не дай Бог, — шепотом согласился Прошкин.
Идеологически вредное замечание было настолько уместным, что Корнев даже не стал поправлять Прошкина, а только махнул ему рукой, направляясь к двери кабинета:
— Пойдем мириться, а то и правда кляузу настрочит, с такого станется…
13
За стенами Управления, привычно оберегавшими тихую прохладу, воздух неумолимо таял от жары. Но природным факторам не под силу было подавить трудовой энтузиазм товарища Баева: он стоял на коленях около лаза и при помощи рулетки споро делал замеры, высоко закатав рукава гимнастерки. Результаты Саша старательно записывал в свой роскошный кожаный блокнот иностранной самопишущей ручкой с золотым пером. До встречи с Баевым неприхотливому Прошкину не приходилось наблюдать человека, окруженного таким значительным количеством бытовых предметов иностранного производства, да и просто дорогих вещей. Интересно, какие у него часы? Не иначе золотые. Но часов на руке у Баева не было. Никаких. Зато при внимательном разглядывании этих непривычно ухоженных голых рук Прошкин увидал татуировку. Куда-то под закатанный рукав, обвив несколько раз предплечье, убегала черная змейка. При ближайшем рассмотрении змейка оказалась вовсе не ползучим гадом, а витиеватой плотной надписью, сделанной арабской вязью…
Рассматривать дальше Прошкину было уже неудобно: он и Корнев как раз подошли к Баеву на критически близкое расстояние, и тактичный Корнев предупредительно кашлянул. Баев встал и выжидательно воззрился на коллег.
— Вы, Александр Дмитриевич, на нас зла не держите! — примирительно начал Корнев. — Мы тоже в своем роде люди подневольные, и не всякая инициатива от нас непосредственно исходит. Потом, ведь мы исключительно о вашем благе печемся…
Баев иронично взметнул бровь и парировал:
— У вас, Владимир Митрофанович, предметов для забот и без моего блага предостаточно. Например, навестили бы нашего прихворнувшего коллегу Ульхта в лазарете — пока он еще жив! Или хотя бы Николая Павловича туда отправили как председателя профкома.
В подтверждение актуальности такого похода Саша полез в карман и продемонстрировал аккуратно завернутые в белый носовой платочек несколько волокон, происходивших, похоже, из верблюжьего одеяла, которым был укрыт Ульхт в камере, и среднего размера костяную пуговицу, напоминавшую о заграничном плаще того же Ульхта. Без сомнений, все это добро Саша извлек из лаза. Значит, получается, что Ульхта пропихнули в лаз уже в коме, обернутого в одеяло? А до этого он сам, в плаще, тем же путем в здание пробирался? Но зачем ему такая конспирация? У него ведь был вполне официальный пропуск. Прошкин старательно наморщил лоб, но решения этого ребуса так и не нашел.
Корнев осуждающе начал:
— Знаете, Александр Дмитриевич, нам, простым советским людям, не понять, что движет человеком, который долгие годы прожил в логове империализма, да еще и содержал такой рассадник разврата, как варьете. К чему, кроме потери здорового рассудка, могут привести эти канканы и рулетки? Да и кокаином коллега Ульхт злоупотреблял… Вот его сознание и замутилось. Выразилось это в навязчивом страхе холода, он закутался в плащ, да еще и нес в здание одеяло, через главный вход его с таким громоздким свертком не пустили, тут он и пролез через предварительно вырытый им же лаз, потом улегся в камере, а его психическое расстройство повлекло физические недомогания… Думаю, так и следует доложить. История, конечно, скверная, но объяснимая — замалчивать ее мы не вправе, но и раздувать ее нам, как сознательным людям, совершенно нет нужды. Тем более что такое развитие событий очень многие вопросы снимает с повестки дня, если, конечно, вы не против…
Баев, соображавший куда быстрее Прошкина, понимающе ухмыльнулся:
— То есть некоторый фантом, который мы все трое принимали за какого-то Генриха Францевича… Этот фантом, как показало наше домашнее следствие, не оставил после себя никаких вещественных подтверждений своего существования, привиделся исключительно коллеге Ульхту, и то говорить об этом можно только в случае, если он придет в себя и поведает миру о своих галлюцинациях!
— Приятно, что вы разделяете нашу точку зрения, — без большой уверенности пробормотал Корнев, в который раз вытер потное лицо серым платком и уже с нажимом добавил: — Я, Александр Дмитриевич, в самом деле, обеспокоен всем, что произошло, особенно смертью вашего родственника фон Штерна, и искренне хочу в этой ситуации разобраться. А пока разберусь — уж не взыщите, будете с Борменталем соседствовать. Всё мне спокойнее на душе. А может, и не только мне. Я распоряжусь, чтобы начхоз раскладушку к вам доставил…
Баев безнадежно махнул рукой и многообещающе хлюпнул носом:
— Пойду рыдать…
— Не смею препятствовать! — Корнев улыбнулся уже почти искренне и услужливо протянул Саше крахмальный беленький платочек, который извлек из воздуха, словно фокусник.
Пока Баев разглядывал платочек, Прошкин неожиданно для самого себя сказал:
— А вы, Александр Дмитриевич, если уж совсем тоскливо станет, ко мне в гости заглядывайте…
— Всенепременнейше! — Саша артистично помахал присутствующим новым платочком и удалился.
Печальный силуэт Баева еще не успел растаять в слоистом жарком воздухе, а Прошкин и Корнев уже потягивали относительно холодное пиво, расположившись в загаженном, зато далеком от сторонних ушей скверике у речушки.
— Устал я от этой истории, Коля, — откровенничал Корнев. — Вот не поверишь — ночей не сплю. А если и сплю — утопленников вижу. Или гробы. Или кладбища. Поднимаюсь — и на службу еду, чтобы времени не терять попусту. Ведь все одно не сплю! Аппетит потерял совершенно. Капли принимаю для успокоения нервной системы! Да толку от них никакого. Как и от докторов наших…
Прошкин спал как сурок, сны видел только по праздникам, о бессоннице даже понятия не имел и прекрасно знал, что лечебные капли Корнев разводит исключительно полстаканом медицинского спирта, но начальнику льстиво посочувствовал:
— Это все переутомление. Разве ж можно так себя истязать! Вы ведь, Владимир Митрофанович, всю область на себе тащите! Да еще и с группой этой колотитесь день и ночь. И никакой мелочи не упустите даже! С заключением этим, наверно, ворох бумаг перелопатили…
Корнев от такого заявления поперхнулся пивом, закашлялся, вытер губы все тем же серым платком:
— Ох, Николаша! Ведь работаешь ты в органах с двадцатого года, уже и в Академии отучился, и про гипноз в журналах читаешь, а ногтем ковырни — дурак дураком! Не видел я никакого заключения! Ну сам подумай: откуда бы ему у меня взяться?
Прошкин совершенно опешил и теперь смотрел на начальника как баран на новые ворота, пытаясь осмыслить его сложную логику.
— Ну сам посуди, — объяснял Корнев, — ведь этот змей Баев слова в простоте не скажет. Тем более по начальственным кабинетам просто так не побежит. А тут на тебе — самого Буденного за лампасы ухватил и клянчит холодильный вагон. Втемяшилось ему, видите ли, героического папашу непременно в Н. похоронить. Да еще при том, что в середине апреля дело было, а апрель в этом году очень холодный выдался.
Прошкин охотно согласился:
— Верно, двенадцатого числа снег шел — я такого холодного апреля даже и не припомню…
— Так вот. С чего бы Александру Дмитриевичу, прогрессивному молодому человеку, который даже орехи колет иностранными щипчиками, с чего бы ему тело не кремировать, как это принято в Европе, и не привезти сюда скромную урну с прахом в самом обычном поезде? А самому, после скромных похорон, исхлопотать должность в консульстве или дипломатической миссии и пить коктейль «Маргарита» где-нибудь в Ницце? Ну, конечно, если последней волей его названого папаши были именно похороны в Н. Ан нет — ему зачем-то еще и холодильный вагон потребовался. Да еще и неодолимая семейная любовь к постороннему старичку, которого он видел от силы три раза в своей жизни…