Кавалер багряного ордена

Прошкин не видел в ситуации ничего такого уж трагического, тем более он понятия не имел, кто такой синолог. Заметив его замешательство, Баев начал растолковывать свои династические проблемы:

— Ну как вам объяснить… Дедушка — синолог, специалист по Китаю и Монголии, обладает значительным научным авторитетом. Он настоял, чтобы папа пошел по его стезе. Мой отец, Дмитрий Алексеевич, был фантастически талантливый человек и тоже в студенческие годы подавал большие надежды как ученый-синолог. Но предпочел военную карьеру. Дед был вне себя. Они поссорились. Когда мы переехали в Москву в тридцать пятом, папа попытался восстановить с ним отношения: он очень переживал, что все так скверно вышло. И ему даже это отчасти удалось. Фон Штерн надеялся, что папа уйдет в отставку и продолжит заниматься наукой. Но папа считал, что наукой следует заниматься мне. Хотя я поступил в университет, на факультет востоковедения, но Китай мне мало интересен, и я занялся арабистикой. Старик снова вышел из себя, и они с отцом вновь рассорились. Теперь старый маразматик меня просто ненавидит!

— Да он, по-моему, крепкий старик, ему до маразма еще далеко… — заметил Прошкин.

Баев побледнел, выпрямился, сложил руки крестом на груди и сразу стал похож на театрального Гамлета:

— Знаете, товарищ Прошкин, этого замечательного старика дважды убить пытались. Да. Как раз в тридцать шестом, при попытке ограбления, убили его охранника — монгола, который жил у дедушки много лет. И его самого убили бы, если бы папа не позаботился о его охране и переезде в Н.! И ни капли благодарности, простого письма не написал отцу за все это время — ни разу! Не звонил, не навещал! Даже на похоронах не появился, а когда я к нему заходил и умолял его на гражданскую панихиду прийти и отца простить, наорал на меня и выставил за дверь. А ведь папа даже перед самой смертью о нем вспоминал, беспокоился… — Баев изящным жестом извлек позолоченный, старинной работы, портсигар, вынул странную тонкую сигаретку и тоже закурил. — Старый болван не хочет понимать, что его могут убить в любую минуту! Я так переживаю. Я ведь папе клялся, что этого не произойдет, что я буду за ним присматривать…

Ну вот, чем дальше в лес, тем больше дров. Прошкин был в полном недоумении. В депеше об охране фон Штерна ни слова не было о том, что престарелого научного авторитета пытались не только обокрасть, но и убить.

— Кто его убьет? Враги народа? Или, может, немецкие диверсанты? — ехидно полюбопытствовал Прошкин, убежденный в незыблемом спокойствии криминальной обстановки в городе Н.

Баев посмотрел на Прошкина как на безнадежного кретина:

— Мой родственник — обладатель значительной коллекции. Он собрал ее во время путешествий по Китаю, Монголии, Непалу. Это уникальные раритеты. Их очень сложно оценить. Он никогда полностью не демонстрировал своего собрания. Только публиковал отдельные описания. Многие даже считают, что описанные объекты не более чем плод живого воображения ученого. Но это не так. Все описанные предметы действительно существуют. Ценность представляют также уникальные рукописи, книги, полевые заметки и зарисовки профессора, карты экспедиций. Да еще и этот идиотизм. Фон Штерн, знаете ли, всю жизнь коллекционирует карты мест, где спрятаны клады и сокровища, — разных времен и народов…

Прошкин даже присвистнул. Конечно, карта какого-нибудь острова сокровищ — это тебе не рукопись или невразумительный раритет, который в состоянии оценить два-три высоколобых очкарика, а потому быстро продать такую вещь обычному уголовнику совсем не просто. Клад — совсем другое дело! Такая карта привлекательна для всякого любителя легкой наживы и просто романтически настроенного гражданина. Действительно, фон Штерну стоило опасаться за свое имущество, да, пожалуй, и за жизнь со здоровьем тоже…

6

Прошкин, как всегда, ругал себя. Ругал за то, что позволил Баеву втянуть себя в самую настоящую авантюру. Хорошенькое дело! Два майора НКВД, как мальчишки, прячутся на кладбище и пялятся в полевой бинокль. Точнее, в бинокль на особняк фон Штерна смотрел Баев, а Прошкин опасливо озирался вокруг, вздрагивая при мысли, что кто-нибудь заметит их наблюдательный пункт в старом склепе. Впрочем, склеп был заброшенным, как и вся эта часть кладбища, а его плотно увитые плющом стены дарили столь ценную в предгрозовой духоте майского дня прохладу.

Баев, нервно закусив губу, вертел колесико резкости; наконец, побледнев, сдернул бинокль с шеи и протянул Прошкину:

— Посмотрите вы, Прошкин, с кем там дед разводит чайные церемонии, — может быть, у меня галлюцинации или двоится в глазах от жары?

Прошкин взглянул в тяжелый цейсовский бинокль.

— Действительно. Чай пьют — в такую жару! С сушками. Ваш дедушка и… — Прошкин осекся и тоже поправил резкость. Нет, ошибки не было. — Ваш дедушка и наш Борменталь. Генрих Францевич. Как его туда занесло?

— Да, вот именно, как? Как? По какому праву? Его никто не уполномочивал. НИКТО! Ведь он даже не член…

Миндалевидные Сашины глаза сделались огромными и наполнились слезами, которые тут же ручьями полились по бескровным от нервного напряжения щекам; Баев сразу извлек из кармана крахмальный носовой платочек. Прошкин впервые удостоился наблюдать знаменитые баевские слезы, а Саша тем временем продолжал причитать и плакать:

— Он пьет чай с батюшкой моего папеньки! Моего! А меня только за все винят, хотя меня там просто не было, а если бы я там был, все могло бы сложиться совсем иначе… Он сказал, что я плохо знаю персидский, но я его знаю прекрасно! И как все закончилось… Совершенно посторонний человек — там, а меня даже на порог не пускают… — похоже, Баев уже и сам толком не соображал, что говорит. У него началась самая настоящая истерика.

Силен реветь товарищ Баев, в ужасе думал Прошкин. Сашины причитания звонко отдавались от сводчатых стен склепа и вполне могли привлечь к любителям семейных тайн нездоровое общественное внимание…

У Прошкина не было собственных детей, а его любимые женщины прыгали с парашютом, ходили в походы на Северный полюс, лихо штурмовали горные вершины и никогда не плакали, поэтому в распоряжении Прошкина имелся весьма ограниченный арсенал средств борьбы с истерикой. Самый действенный из этих методов состоял в том, чтобы быстро и сильно двинуть гражданина кулаком, а лучше коленом, в солнечное сплетение и немедленно опустить его голову в емкость с водой и подержать там с полминуты. В таком случае у нахлебавшегося воды гражданина охота плакать отпадала надолго. Каждую часть этого метода можно, — конечно, с меньшей эффективностью — применять и по отдельности. Но емкости с водой у Прошкина под рукой не было, а двинуть усевшегося на землю для удобства Сашу в дыхалку он мог только ногой. Тоже, конечно, помогает. Но вот так вот, за здорово живешь, бить коллегу, находящегося в том же звании, уважавший свое ведомство Прошкин счел неэтичным. Поэтому он просто рывком поднял Баева за плечи, сильно тряхнул и принялся решительно хлестать по щекам.

От боли и неожиданности Саша мгновенно успокоился и уставился на Прошкина с нескрываемым недоумением. Затем несколько раз глубоко вздохнул, поднял с земли оброненный совершенно мокрый платок, пригладил волосы, снял несколько сухих травинок с рукава и тихо сказал:

— Вы, Прошкин, с ума сошли. Со мной так нельзя… — расстегнул кобуру и вынул пистолет…

Прошкин оцепенел от ужаса. Вот и все. Сейчас этот ненормальный Баев его просто пристрелит. Да, вот так возьмет и пристрелит, сперва его — Прошкина, потом из прошкинского пистолета — фон Штерна и Борменталя… А потом скажет, что по счастливой случайности застал на кладбище обезумевшего Прошкина, стреляющего в мирное население…

Но, похоже, Баев пока не вынашивал таких кровожадных планов. Он просто стал поочередно прикладывать холодную рукоятку пистолета к выступившим на щеках от затрещин Прошкина красным пятнам и продолжал:

— У меня ведь очень чувствительная кожа. Ну, и как я теперь выгляжу! Весь красный, как свекла… И зеркало у вас спрашивать, конечно, как у больного — здоровья…