В родном городе

Но в Испанию поехать ему не довелось, воевать пришлось гораздо ближе. Провоевал он три года – с 22 июня по 24 июля. Тяжелые три года. Но именно в эти три тяжелые года Николай узнал то важное и нужное, чего не знал раньше.

До войны у него были товарищи – и на пароходе, и в техникуме, и в институте, – со многими из них он по-настоящему дружил. Но это было только товариществом, не больше. Дружба людей, рожденная общностью работы, учения, а может быть, и просто молодостью.

На фронте все это стало другим. Именно на фронте Николай понял, что товарищи – это не просто твои товарищи, к которым ты привязан потому, что они тебе нравятся, а что это и есть народ, то самое, что для Николая было до войны большим, но все-таки до какой-то степени отвлеченным понятием. На фронте Николай узнал народ. Узнал и оценил.

Узнал он там и другое – чувство ответственности. Ответственности перед людьми, перед самим собой, ответственности за их жизнь, за правильно принятое решение, за выполненную задачу. Без этого нельзя воевать. Об этом надо помнить каждую минуту, каждую секунду, всегда, везде, при любых обстоятельствах. Помнить, когда посылаешь людей в разведку, когда ведешь их в бой, когда приказываешь отступать или окопаться перед противником, который впятеро сильней тебя. Помнить, что приказ свят, что не выполнить его нельзя, что, взяв эту высоту, ты, может быть, на день, на час, на минуту приблизишь день победы. И помнить, что выполнять приказ будут люди, жизнь которых зависит от твоей находчивости, сообразительности, ума и опыта и у которых больше дней впереди, чем позади, у которых матери, сестры, жены, дети.

Помни об этом. Каждую минуту помни. Помни, потому что именно это великое чувство ответственности рождает другое, не менее важное на войне чувство – чувство доверия солдат к тебе, своему командиру; именно оно – великое и трудное чувство ответственности – убивает страх перед смертью, рождает стойкость, упорство, волю, рождает победу, и именно оно превращает веселого, беспечного, живущего своей молодостью малого в человека.

И Николай понял это.

– 17 –

Николай сидит, смотрит на прыгающий по щепкам огонь и думает.

Секретарь со шрамом на лице сказал: «Это очень тяжелый участок».

Тяжелый участок. Николай три дня сидел с группой разведчиков в отрезанном от своих блиндаже. Дважды пересекал днем Волгу под обстрелом двух пулеметов и минометной батареи. Отражал со своим взводом атаку танков. Дай бог, чтоб этого никогда больше не было. Даже сейчас, как вспомнишь…

И вот опять тяжелый участок. Не окоп, нет, – колченогий стол с ящиками, бумагами, шкаф, набитый папками, протоколы обследований, акты… «Я, инспектор такой-то, обследовал квартиру такую-то…»

Тяжелый участок… На фронте нелегко, но там сознание, что ты делаешь самое главное. А здесь? «Место скользкое, не всякий усидит».

Заявления, жалобы, протесты. Десятки, сотни, тысячи. Мать с двумя детьми, муж погиб, жить негде… Стоит и смотрит на тебя. Жить негде. На руках дети. Плачут.

А может, это так же важно, как захватить сопку, отбить атаку? Подумай хорошенько.

И Николай думает. Смотрит, сощурившись, на огонь и думает.

В печке что-то зашипело и треснуло. Вывалился на пол уголек – маленький, красный. Николай бросил его обратно, подкинул еще несколько полешек. Одно смешное, какое-то изогнутое, с кривым сучком, похожее не то на собаку с хвостом-бубликом, не то на лицо старика с крючковатым носом. В комнате совсем тихо, только потрескивают дрова и равномерно тикают над головой часы с подвешенным вместо гири замком.

Как трудно принять решение! Ох, как трудно! И если б одно, а то ведь не одно. Все навалилось сразу… На фронте, там приказ. Он усложняет жизнь, но и упрощает ее. О многом можно не думать. Здесь приказа нет. Здесь ты сам себе должен приказать. Приказать и выполнить.

…Сегодня по дороге в милицию Николаю показалось, что он увидел Шуру. Он даже вздрогнул, Шура или похожая на нее женщина, – Николай видел ее со спины, – стояла в очереди у самого входа в распределитель. Когда он подошел, часть очереди впустили внутрь, и ему так и не удалось увидеть лица.

А ведь прошло уже два месяца, даже больше, с тех пор, как они виделись в последний раз. В первый и последний. Возможно, если б они встретились еще… Но зачем об этом думать? Ведь он принял решение еще там, на своей лужайке, и это правильное решение. Надо только, чтобы все стало на свое место, стало так прочно, чтобы уже не сдвинуть.

Часы вдруг остановились. Крак – и стали. Опять этот чертов замок – все время цепляется за маятник. Сколько раз повторял себе: надо заменить его, повесить настоящую гирю. Завтра же он это сделает. Валя раз пять уже опаздывала из-за этих часов на работу.

Николай встает, на цыпочках подходит к часам, подталкивает пальцем маятник – опять пошли.

Восемь часов. Без пяти восемь. Через полчаса придет Валя. Сегодня пятница, по пятницам она всегда приходит раньше. Нет, сегодня у нее вечер, он совсем забыл, – предпраздничный вечер в институте. Раньше двенадцати часов она не вернется.

А может, пойти ей навстречу? Пройтись опять по Ботаническому саду – сейчас там так хорошо, последние осенние дни. Дубы и тополя еще зеленые, еще осыпаются клены – в этом году все как-то запоздало. Валя насобирает листьев – красных, желтых, золотистых, заполнит ими всю квартиру. Набьет ему все карманы каштанами. Милый, забавный, рыжий сержант… Сколько еще детского в этом солдате. Смешная… Убежала тогда. А потом три дня ходила с таким лицом – страх, – не подходи. Вот тебе и сержант…

Анна Пантелеймоновна зашевелилась на своем диване. Потянулась за стаканом.

– Может, вам чайку налить? – спрашивает Николай.

– Чайку? – Анна Пантелеймоновна отвечает тихо и как-то неопределенно, точно сама не знает, хочет она чаю или нет. – Ну что ж, налейте.

Николай достает старую фаянсовую кружку Анны Пантелеймоновны, с которой она не расстается последние тридцать лет, – большую кружку с охотником и бегущим зайцем такого же роста, как охотник.

– А я сегодня паспорт получил, – говорит Николай, ставя чашку совершенно черного, как любит Анна Пантелеймоновна, чаю на стул. – Можете меня поздравить.

– О! Знаменательное событие.

– И в райкоме был. Работу предложили.

– Хорошую?

– Как сказать! Бывает, конечно, и лучше.

Прикрыв чайник подушкой, Николай садится в ногах у Анны Пантелеймоновны верхом на валик.

– А с паспортом… смешно. Получить-то получил, а вот прописать не хотят. Говорят, санминимума у Валерьяна Сергеевича не хватает. Шесть метров, говорят, на человека надо, а у него одиннадцать.

Анна Пантелеймоновна мешает ложечкой чай, наливает его в блюдечко – она не любит горячего чая.

– Да, – Николай смеется, но смех какой-то невеселый. – Ввалишься, бывало, после похода в хату, хозяйка о санминимуме ничего не говорит. А здесь вот пожалуйста, – шесть метров на человека. В вашей, например, комнате могла бы рота расположиться. И еще считалось бы, что свободно.

Анна Пантелеймоновна ничего не отвечает. Неловко. Получилось, будто он напрашивается в эту комнату. Он этого вовсе не хотел, сказал просто так, к слову, а получилось вроде напрашивается.

Анна Пантелеймоновна молчит. Держит в руках кружку и машинально размешивает сахар, глядя куда-то в сторону. Потом ставит кружку на стул.

– Добавочку? – спрашивает Николай.

– Спасибо, Коля, не хочется.

Николай идет на кухню, приносит еще несколько поленьев. Вернувшись, застает Анну Пантелеймоновну уже сидящей на диване, в накинутом на плечи пальто. Ее, очевидно, все еще знобит.

– Коля, я поговорить с вами хотела, – тихо говорит она.

– Сейчас, одну минуту!

Николай накладывает дрова, раздувает начавшую уже потухать печку, потом садится верхом на валик, на свое любимое место.

– Я хотела поговорить с вами, Николай, – говорит Анна Пантелеймоновна, и голос ее слегка дрогнул. – Давно хотела. Но все как-то… То времени нет, то… Об этом трудно говорить. Может, вы меня и не поймете. Вы молоды, у вас все это как-то по-иному, а для нас, для людей, – она подыскивает подходящее слово, – ну, не вашего поколения, скажем стариков…