Страница 3 из 10
— Да, то всё орали, а тут дыхалку перехватило… — подтвердил и Саша.
— Ещё бы, — кивнул Хачариди. — Давай, рассказывай дальше.
Наконец пулеметы и зенитки замолчали: самолёты, все шесть, ушли на восток. Поодаль горела, но пока что вроде не тонула, большая самоходная баржа, в которую тоже угодила бомба. Ещё чуть дальше два немецких катера медленно кружили — наверное, кого-то подбирали из воды.
До Керченского причала наш катер дошёл благополучно. Прежде чем согнать нас на берег, с палубы убрали перепуганного, но живого священника. Он прикрывал крестом голову и не мог встать. Солдаты подняли его и почти на руках снесли по трапу вниз с катера.
— А зачем им поп, как ты думаешь? — спросил невидимый в темноте Шурале.
— А кто их поймет, — отозвался Сергей Хачариди. — Может, в какую-то их часть понадобился. У них же там, на полуострове, и словаки есть — а они вроде как православные. Всё, спать. Дядя Митя, ты первый на часах. Я сменю…
…Как мы спали в ту короткую ночь!
А утром — не знаю точно, во сколько, но солнце уже поднялось над горами, — нас разбудили. Сборы оказались недолгими: подобрали остатки еды, партизаны проверили оружие и пошли навстречу солнцу.
Какое-то время шли молча: ты впереди, следом мы и Шурале, дядя Митя — замыкающим.
Через полчаса, когда мы пробирались по длиннющему откосу горы, ты спросил меня:
— И что там было в Керчи?
От причала до железнодорожных путей было недалеко, но сначала нас загнали за изгородь из колючей проволоки, и там мы прождали до утра. Когда солнце уже начало припекать и очень хотелось пить, охранники — кажется, татары (мы ещё не научились уверенно различать жителей Крыма), — погнали нас, как стадо, на платформу. Следом пригнали ещё несколько групп кубанских подростков, девчат и парней.
Скоро подошёл состав товарных вагонов, на которых было написано «Джанкой». Мы держались вместе и погрузились в один вагон, в котором ничего не было, никаких лавок и сидений. Пришлось садиться прямо на грязный пол, от которого шел тошнотворный запах гнили, дерьма и падали. Едва закончилась погрузка, — а места оказалось мало, сидеть пришлось впритык, — дверь закрыли и заперли. Дышать стало нечем от тяжкого запаха и жары. Кто-то заплакал, кто-то начал стучать кулаком в дверь, но из-за двери только прикрикнули с сильным и незнакомым акцентом, и — всё. Правда, скоро состав поехал, в щели, на ходу, полился свежий воздух, и стало немного легче.
— Вы, кстати, и сейчас не фиалками лесными благоухаете, — коротко хохотнул Сергей. — Надо вас по дороге искупать, как следует. На базе тоже не розарий, казарма, в общем, но уж не так, по-лагерному…
…И в самом деле, когда, обходя с юго-востока Бахчисарай, перебирались через совсем неширокую здесь Альму, Хачариди распорядился сделать при вал и заставил ребят не только выкупаться, но и постирать всё своё тряпьё. Мыла, естественно, не было, потому стирали глиной — Сергей показал, где её можно наскрести.
Высохло всё по крымской сухой жаре быстро.
Здесь же, на привале, он спросил:
— Ну и как встретила вас земля крымская?
— Первую весточку от партизан мы получили, едва проехали станцию Семь Колодезей. Слышали про такую?
— Знаю, знаю, — перебил Володю Сергей Хачариди. — Это, кстати, мои родные места.
— Вот то ж то там партизан столько! — выдохнул Егорка, который уже смотрел на Сергея как на полубога.
— Скорее подпольщиков, — нахмурился Сергей. — В тех краях не сильно попартизанишь. Степь да степь кругом, а что было леса, то всё извели. Когда за Ак-Монайские позиции удержаться пытались…
— Разве что под землю прятаться, — добавил дядя Митя. — Аджимушкайцы, говорят, до сих пор держатся.
— На характере, — глухо бросил Хачариди.
И только спустя пять минут — пацаны уже одевались в свежевыстиранную свою, болтающуюся на исхудалых телах, истрёпанную одежонку, — продолжил:
— Герои, конечно. Я бы так не смог. Там же даже высунуться из катакомб нельзя, не то что воевать…
И без всякого перехода кивнул Володе:
— Рассказывай, что там дальше.
Наш товарняк резко затормозил и остановился. Перед паровозом, метров на пятьдесят, а может, и больше, — из окошка теплушки много не разглядишь, — были вздыблены рельсы, а под откосом ещё дымились обгорелые вагоны. Наверное, от взрыва прошло не больше часа. Но немцы уже спешно ремонтировали дорогу. Паровоз-кран поднимал вагоны и ставил их уже на проложенные рельсы, а другой паровоз оттягивал этот утиль вперед, по ходу эшелона.
— Действуют наши, — согласился Хачариди.
— Вы их знаете? — спросил, заглядывая Сергею в глаза, Толик.
— Я то знаю там всех, да вам этого знать не надо. Всяко бывает… — невесело сообщил Сергей. — И можете мне не «выкать». А то не по себе как то. Давай, рассказывай.
А нам долго ещё было как-то не по себе обращаться «ты» и по имени. Да и казался ты совсем-совсем взрослым, хотя всей той разницы было пять-шесть лет. Не то, что по-настоящему немолодые Беседин и Руденко или совсем старики вроде Михеича…
Простояли мы около трёх часов, но долго смотреть на ремонтные работы не пришлось. Обозлённые немцы, заметив любопытных в окнах вагонов, хлестнули из автоматов. Несколько пуль просекли деревянную стенку вагона у потолка и саму крышу. Мы, конечно, мигом попадали на пол и больше не высовывались, пока эшелон медленно не тронулся и тихо прошёл восстановленный участок.
В Джанкое стояли недолго, но там хоть попить дали…
А после Джанкоя поезд шёл, с остановками, всю ночь в почти непроглядной темноте. Когда рассвело, мы начали выглядывать в окна и высматривать в щели. Смотрим: слева — почти отвесная грязно-серая скала, а в верхней её части в странном хаосе застыли громадные каменные обломки. А справа расстилалась и уходила куда-то на запад бухта. В воде темнели останки разорванного взрывами корабля.
Вдоль вагонов изредка прохаживался патруль. Из соседнего вагона (там везли девушек) что-то спросили по-немецки, и солдат, на секунду вскинув голову в пилотке, ответил. Я понял: мы — в Инкермане.
— Это же рядом с Севастополем, — сказал тогда начитанный Саша.
— Наверное, нас теперь посадят на корабль и повезут морем… — предположил кто-то из ребят.
— Жди больше. Утопят вместе с вагонами в бухте, на съедение морским рыбам. Как это они умели делать и раньше делали с другими.
— Утопить могли и в Тамани. Чего столько везти… — сообразил Толик.
— Вот именно, — кивнул дядя Митя. Мы к тому времени выждали в придорожных кустах, пока проедет патруль, трое полицаев на бричке, и перебежали через дорогу. — А что дальше-то?
И действительно, топить нас не стали. Но и не перевозили никуда. Простояли трое суток, прислушиваясь к немецкой речи и нечастому перестуку колёс составов, проходящих мимо, в Севастополь и из города.
Никто не открывал наших раскалённых и смрадных вагонов, не кормил и не выпускал нас. Закончилась и вода. Подползала голодная смерть. Мы тихо лежали вповалку, как-то само собой прекратились все разговоры и лишние движения.
А на четвёртые сутки стали с грохотом открываться двери. В вагоны входили немцы в белых халатах, наброшенных на мундиры. Они быстро и как-то механически выявляли тех, кто уже не мог передвигаться, и делали им уколы. Ребята — таких оказалось восемь, — сразу же затихали; их вытаскивали из вагона и бросали, как дрова, на телегу.
Через час-полтора, обойдя все вагоны, белохалатники стали у тех, кто ещё мог свободно передвигаться, брать кровь из вен. Высасывали шприцами и затем переливали в стеклянные ёмкости. Ребята слабели и тут же падали у дверей на пол.