Иллюзия

Джанс принялась массировать пятки большими пальцами.

— У меня такое ощущение, что мне внизу понадобится неделя отдыха, прежде чем мы отправимся обратно наверх, — сказала она, дождавшись паузы.

— Все не так страшно, как кажется. Вот увидите. С утра все станет болеть, но когда начнете двигаться, то почувствуете, что сил у вас больше, чем было сегодня. И на обратном пути — то же самое. Нужно лишь делать шаг за шагом, и вы опомниться не успеете, как окажетесь дома.

— Надеюсь, ты прав.

— Кроме того, подниматься мы будем четыре дня вместо двух. Так что просто считайте это приключением.

— Поверь, я уже так считаю.

Некоторое время они сидели молча. Джанс откинулась на подушки, Марнс смотрел куда-то вдаль. Она с удивлением отметила, насколько успокаивающим и естественным было просто находиться в комнате наедине с ним. Даже в разговорах не ощущалось необходимости. Они могли просто быть вместе. Не было ни значка шерифа, ни ее должности. Просто два человека.

— Вы не разговаривали со священником? — спросил наконец Марнс.

— Нет. А ты?

— И я тоже. Но подумывал об этом.

— Из-за Холстона?

— Отчасти. — Он наклонился и с силой провел ладонями вниз по бедрам, как будто выжимая из них усталость. — Хотел бы я услышать, где, по мнению священников, сейчас его душа.

— Она все еще с нами. Во всяком случае, они так говорят.

— А вы как считаете?

— Я? — Она приподнялась с подушек и оперлась на локоть, глядя на Марнса. — Если честно, не знаю. Я была слишком занята, чтобы об этом думать.

— Как полагаете, душа Дональда все еще здесь, с нами?

По коже Джанс пробежали мурашки. Она уже не помнила, когда ее покойного мужа в последний раз называли по имени.

— Он умер много лет назад. Я куда больше времени провела замужем за его призраком, чем за ним.

— По-моему, об ушедших так говорить не следует.

Джанс опустила взгляд на кровать. Мир перед ее глазами немного расплылся.

— Думаю, он не станет возражать. И да, он все еще со мной. Он каждый день побуждает меня быть хорошим человеком. И я чувствую, как он все время за мной наблюдает.

— И за мной тоже, — сказал Марнс.

Джанс подняла взгляд и увидела, что он смотрит на нее.

— Как думаете, он желал бы вам счастья? В смысле, во всех отношениях? — Он перестал массировать бедра и сидел, положив руки на колени.

— Ты был его лучшим другом. Как по-твоему, чего бы он хотел?

Марнс потер лицо и взглянул на закрытую дверь, когда по коридору протопал смеющийся ребенок.

— Пожалуй, он всегда хотел только одного — счастья для вас. Поэтому он и был для вас самым подходящим мужем.

Когда он отвернулся, Джанс украдкой вытерла глаза и удивленно взглянула на мокрые пальцы.

— Уже поздно, — сказала она, свесила ноги с кровати и потянулась за своими ботинками. Рюкзак и трость дожидались возле двери. — Думаю, ты прав. Утром у меня все будет болеть, но вскоре я почувствую себя сильнее.

12

На второй и последний день спуска новизна постепенно проходила. Стук шагов по большой винтовой лестнице успокаивал. Джанс теперь могла погрузиться в свои мысли, причем настолько глубоко и безмятежно, что лишь при взгляде на номер этажа — семьдесят два, восемьдесят четыре — начинала удивляться, куда подевалась еще дюжина пролетов. У нее даже прошла боль в левой ноге — она так и не поняла, то ли колено онемело от усталости, то ли здоровье действительно восстанавливалось. Она стала меньше пользоваться тростью, обнаружив, что та лишь сбивает темп, потому что часто попадает между ступенями и застревает. Засунутая под мышку, она оказалась более полезной. Нечто вроде дополнительной кости в скелете, для прочности.

Когда они миновали девяностый этаж, где воняло навозом, Джанс направилась дальше, отказавшись от запланированной здесь экскурсии и перерыва на обед. Она лишь мельком вспомнила о маленьком кролике, ухитрившемся сбежать с фермы, подняться незамеченным на двадцать этажей и вволю погулять среди овощей и фруктов, приведя в замешательство половину обитателей бункера.

Формально после девяносто седьмого этажа они уже находились «на глубине». На самом дне нижней трети бункера. Но притом что сугубо математически бункер делился на три секции по сорок восемь этажей, мысленно Джанс рисовала себе его структуру иначе. Сотый был лучшей разделительной линией. Вехой. Она считала этажи, пока они не достигли первой площадки с трехзначным номером, где и остановились передохнуть.

Джанс отметила, как тяжело дышит Марнс. Но сама она чувствовала себя отлично. Как раз такой бодрой и обновленной, какой она надеялась стать во время путешествия. Вчерашние страх и усталость исчезли. Осталось лишь опасение, что неприятные чувства могут вернуться, что эта бьющая через край энергия временна, и если Джанс остановится, если станет думать о своей бодрости слишком много, то та развеется и вновь оставит ее мрачной и унылой.

Они разделили буханку хлеба, сидя на металлическом ограждении широкой лестничной площадки, зацепившись локтями за перила и болтая ногами — совсем как двое школьников, прогуливающих занятия. Сотый этаж кишел людьми. Он представлял собой сплошной базар: здесь обитатели бункера обменивались вещами, покупали на заработанные читы то, что им было нужно или чего просто очень хотелось. Приходили и уходили работяги с подмастерьями, кто-то окликал потерявшихся в толпе членов семейства, торговцы громко зазывали покупателей. Входная дверь на этаж стояла распахнутой, выпуская звуки и запахи на широкую площадку с дрожащим от всеобщего возбуждения ограждением.

Джанс наслаждалась анонимностью в этой толпе. Она откусила от своей половины буханки, втягивая ноздрями свежий дрожжевой аромат выпеченного утром хлеба, и ощутила себя совершенно другим человеком. Гораздо более молодой. Марнс отрезал ей ломтик сыра и дольку яблока, сложив их как бутерброд. Когда он передавал еду, их пальцы соприкоснулись. Даже хлебные крошки в усах Марнса в этот момент казались милыми.

— Мы опережаем график, — сказал Марнс и откусил от яблока. Он всего лишь констатировал приятный факт. — Полагаю, к ужину будем на сто сороковом.

— Сейчас мне даже не страшно думать о возвращении, — сообщила Джанс, с удовольствием прожевав сыр с яблоком. «Все кажется вкуснее, когда спускаешься или поднимаешься», — решила она. Или в приятной компании, или под музыку, доносящуюся с базара, где какой-то уличный музыкант терзает гитару, пытаясь перекрыть шум толпы.

— Почему мы не спускаемся сюда чаще? — спросила она.

Марнс хмыкнул:

— Потому что мы на сто этажей выше. Кроме того, у нас есть вид наружу, холл, бар Киппера. Сколько из местных поднимается ради всего этого чаще, чем раз в несколько лет?

Джанс поразмыслила над его словами, дожевывая последний кусочек хлеба.

— Думаешь, это естественно? Не уходить слишком далеко от места, где живешь?

— Не понял, — отозвался Марнс, жуя.

— Представь, чисто гипотетически, что люди жили в тех древних надземных башнях, что торчат за холмами. Ты ведь не станешь утверждать, что они перемещались вокруг них совсем недалеко? Скажем, никогда не выходили из своей башни? Никогда не забредали сюда, не поднимались или не спускались на сотню этажей?

— Я о таких вещах не думал, — сказал Марнс.

Джанс восприняла его слова как намек, что и ей на такие темы думать не следует. Иногда трудно было определить, что стоит говорить о мире снаружи, а что — нет. Подобные разговоры обычно вели супруги. И возможно, так на Джанс повлиял проведенный вместе с Марнсом вчерашний день. Или же она оказалась столь же восприимчивой к эйфории, наступающей после очистки, как и все. К ощущению, что кое-какие правила можно смягчить, а некоторым искушениям — поддаться; сброс напряжения в бункере служил оправданием для целого месяца радостных мелких вольностей.

— Ну, что, пошли дальше? — спросила Джанс, когда Марнс доел хлеб.

Он кивнул. Они встали и собрали вещи. Проходящая мимо женщина обернулась и пристально на них посмотрела. На ее лице мелькнуло узнавание, но тут же исчезло, когда она заторопилась вслед за своими детьми.