Пламя Магдебурга

Кленхейм был нетерпим к непристойному поведению, к слишком большому богатству и к удручающей бедности, к чрезмерной лени и к столь же чрезмерному трудолюбию, ко всему, что отклонялось от веками заведенного порядка, ко всему, что нарушало спокойный и размеренный ход городской жизни. Любой, кто желал слишком много работать или же, напротив, работал из рук вон плохо; любой, кто устанавливал слишком низкие цены или же расторгал заключенные сделки; любой, кто обманывал или продавал негодный товар, наносил вред другим жителям города, и люди не желали этого терпеть. Деятельный хитрец, равно как и ленивый бездельник, отнимал у общины ее богатство, хотя и каждый по-своему.

Законы Кленхейма запрещали строительство новых домов – если только новый дом не возводился на месте старого; запрещали раздел имущества умершего – все должен был получить старший наследник мужского пола; запрещали продавать чужакам землю или вступать с ними в брак иначе как с разрешения городского совета. Никто не роптал против этих запретов и не сетовал на их несправедливость. Община была для людей домом и защитой от внешнего мира – мира враждебного и чужого. Она карала и протягивала руку помощи, она окружала человека с момента рождения и до смерти, она питала и удерживала его, как питает и удерживает древесные корни земля.

После того как рассмотрение жалоб было завершено, а все полагающиеся в таких случаях бумаги подписаны и скреплены печатью, Карл Хоффман откашлялся и произнес:

– Теперь нам следует перейти к главному. Все вы знаете, что Кленхейм уже долгое время не получает от скупщиков денег за проданные свечи. До недавнего времени мы надеялись, что сможем взыскать этот долг с помощью наших покровителей в магдебургском совете. Увы – надежды не оправдались. Ни магистрат, ни двор Его Высочества не намерены вмешиваться в споры подобного рода. Все, что нам остается сейчас, – ждать до весны и надеяться, что Магдебург сумеет избежать новой осады.

Бургомистр закашлялся, налил в свою кружку немного пива из стоящего рядом медного кувшина, сделал глоток.

– Городская казна опустела, и вам следует знать об этом, – продолжил он, отставляя в сторону кружку. – Кленхейм больше не может никому выдавать жалованье, не может расходовать средства на нужды общины, не может пополнять запасы зерна, как это делалось прежде. При этом не позднее Михайлова дня городу надлежит уплатить в казну наместника полторы сотни талеров годовой подати. Так обстоят дела. И теперь нам необходимо решить, что делать со всем этим дальше.

В зале поднялся ропот.

– Пусть скупщики выплатят долги зерном, – нахмурившись, произнес Курт Грёневальд.

– Или оружием, – добавил Эрнст Хагендорф.

– Невозможно, – повел рукой бургомистр. – Магдебург объявил войну императору, и магистрат не станет сокращать городские запасы.

Сидящий на задней скамье Георг Крёнер пробормотал:

– Господи Иисусе, снова война…

– Что же тогда шведский король? – привстав со своего места, спросил лавочник Шлейс. – Он придет Магдебургу на помощь?

– Откуда нам знать про это, Густав? – поморщился в ответ казначей. – Разве об этом идет сейчас речь?

Шлейс примирительно улыбнулся и сел на скамью.

Вслед за ним в разговор вступил Карл Траубе.

– Зачем себя хоронить, не использовав всех возможностей до конца? – вкрадчиво начал он. – Скупщики не желают платить по счетам – что ж, это весьма скверно и не делает им чести. Однако мы можем принудить их сдержать свое слово. Обратимся к суду наместника.

– Бесполезно, – кисло произнес казначей. – Наместник не пожелает нас слушать. Скупщики ходят у Его Высочества в кредиторах. Как ты думаешь, чью сторону он займет?

– Прежде мы выигрывали тяжбы в высоком суде, – заметил Якоб Эрлих. – Нужно добиться уплаты долга.

Но казначей только махнул рукой:

– Прежде наши правители не заключали союзов с иностранными государями и не восставали против кайзерской власти. А сейчас Христиан Вильгельм намерен выцедить из своих подданных все, лишь бы выслужиться перед стокгольмским двором и продолжать войну. Магдебург плотно зашил свой карман, и нам ничего из этого кармана не перепадет, уж будьте покойны.

– Нужно добиться уплаты долга, – упрямо повторил Эрлих. Его холодные светло-голубые глаза медленно наливались злостью.

– Якоб, мы сделали все, что могли, – мягко сказал бургомистр. – Что нам еще остается? Сейчас не самое подходящее время, чтобы ссориться с Магдебургом.

– А я, – добавил казначей, – хочу напомнить тебе, Якоб, что если бы не твоя скупость, то деньги были бы давно выплачены. Помнишь того крещеного еврея из Лейпцига, Йозефа Траутмана? Он был готов приобрести магдебургский долг с уступкой тридцати процентов. И что же? Ты отказал ему, хотя я предупреждал, что условия выгодные. Во многих других землях Империи векселя учитывают за половину, а то и за треть стоимости. Вини себя и свое упрямство. И не требуй, чтобы мы, как последние идиоты, подавали наместнику жалобы и просиживали штаны в канцеляриях.

Кровь прилила к лицу цехового старшины, и он уже собирался ответить, но Хоффман опередил его:

– Не нужно ссор. Сейчас нам следует разобраться с делами. В первую очередь надо решить, как уплатить Магдебургу подать.

– Я не собираюсь ничего платить, – каркнул со своего места Фридрих Эшер, тучный, высокий старик с бугристым лицом и слюнявой нижней губой. – Не понимаю, какого черта мы должны что-то отдавать Магдебургу до тех пор, пока они не рассчитаются с нами. Чертовы дармоеды!

Фридриха Эшера никто не любил. Он был груб и постоянно затевал ссоры с соседями. Однажды он проломил палкой хребет соседскому псу, случайно забежавшему к нему во двор. Впрочем, со своими домашними старый мастер обращался не лучше: его жена и дочь часто выходили из дому с кровоподтеками на руках; они никогда не улыбались и никогда не смели поднять на Фридриха глаз. Единственный человек, к которому старик относился по-доброму, был его сын, Альфред. Спокойный, доброжелательный юноша, лицом и характером он больше походил на мать, нежели на отца. Фридрих любил сына – настолько, насколько он вообще мог кого-то любить. В день совершеннолетия, когда Альфреду исполнилось шестнадцать, он подарил ему куртку, сшитую в Магдебурге на заказ. Куртка была из мягкой кожи, с серебряными пуговицами и стоила очень дорого. Со стороны Эшера подобная щедрость казалась удивительной. Даже Курт Грёневальд, первый городской богач, не делал своим сыновьям подобных подарков.

– Не платить им? – переспросил Эшера казначей. – Очень мило, что ты нам подсказал. Но позволь узнать: как мы поступим, если наместник направит в Кленхейм солдат?

Цеховой мастер презрительно фыркнул:

– Если придут и начнут чего-то требовать – пусть катятся обратно. Или клянусь, я первый возьму в руки аркебузу!

– Да ты, верно, рассудка лишился, Фридрих?! – вскипел казначей, но старый мастер лишь хлопнул по столу тяжелой ладонью:

– Будем драться, и точка.

Бургомистр вздохнул. Господи, что за наказание – слушать глупца! Без сомнения, Фридрих – хороший мастер и свечное ремесло знает получше многих. Но здесь, в Совете, от него нет совершенно никакого толку. Никогда ни во что не вникает и не желает слушать других. Вместо этого придирается к мелочам, начинает склоки, шумит и горлопанит там, где нужно посидеть и подумать.

– Не знаю, как вы посмотрите на это, – вдруг пробасил Хагендорф, – но в Магдебурге есть несколько крепких ребят, которые собирают деньги с должников, не желающих платить. Я мог бы потолковать с ними и…

– Глупости, – перебил бургомистр. – Не хочу даже слушать об этом. Скажи, Якоб, может, найдется в Магдебурге кто-то, готовый перекупить наши долги?

Но Эрлих только сильнее нахмурился:

– Я говорил с одним менялой с Золотого Моста. Он предлагает меньше половины за эти расписки. У других условия не лучше.

– Да, в этом нет никакого смысла, – вздохнув, сказал бургомистр.

– Отчего же, – возразил Хойзингер. – Если, не ровен час, под стены Магдебурга вернется армия кайзера, наши расписки не будут стоить вообще ничего. А сейчас из этой гнилой тыквы мы хотя бы сможем вырезать здоровую сердцевину.