Страница 14 из 20
— Ладно, товарищ Мущинкин. Пропуск подпишите в секретариате.
И когда Мущинкин был уже в дверях, Генерал остановил его вопросом:
— Постойте, Мущинкин. Скажите, вы в Бога веруете?
— Я коммунист, товарищ Генерал.
— Я знаю, что у вас есть партийный билет. Я по-серьезному спрашиваю.
Мущинкин понял, что вопрос неофициальный, доверительный и ответить на него можно честно.
— В Бога я, конечно, не верую. Но считаю, что там кто-то такой есть.
— Помолитесь тому, кто там есть, чтобы будущая революция была бескровной, — истово посоветовал Генерал.
Несколько сбитый с толку, но твердый духом, Мущинкин покинул кабинет…
Генерал понял, что прямой путь откомандирования Суржикова в Голодандию не годится. Оставался один доступный ему способ: заслать Суржикова в качестве нашего агента. Для этого не требуется ни характеристики, ни районного утверждения, ни последующей волокиты, ни даже справки о здоровье. Все можно провернуть за одни сутки.
Суржиков не разделял доверия Мущинкина к органам святого дела сыска и явился на площадь Дзержинского на всякий случай с вещами. Пропуск был выписан только на него, с вещами не пропускали. Встревоженный отсутствием Суржикова и подозревая в том козни Мущинкина, Генерал поднял на ноги все министерство. Запросил КБ и дежурного по городу, обратились по месту жительства, дозвонились в институт Склифосовского, разослали людей по всем моргам и вытрезвителям. Совершенно случайно кто-то из работников к исходу дня наткнулся на Суржикова в пропускной. В который раз за последние дни Генерал с горечью подумал: «Мы создали систему, не пригодную для жизни».
— Зачем вы взяли с собой вещи? — спросил Генерал Суржикова.
— А как же без теплого? Там небось холодно.
— В Голодандии? — усмехнулся Генерал.
Суржиков не ответил, он не понял.
— Почему вы решили, что вас посадят? — допытывался Генерал. — Разве вы в чем-то виноваты?
— Ни в чем я не виноват. А это — самое худшее.
— Почему?
— От вины еще отвертеться можно, а коли ничего нет, что тут докажешь? Амба!
Наверное, следовало возразить, но почему-то Генералу возражать не хотелось. И вообще он чувствовал странную усталость от этой истории, казалось бы, такой простой и ясной. Все просто, как дважды два, но никто не хочет произвести несложное умножение. Ответ: четыре — означает спасение несчастной страны от гибели, но именно это никого не интересует. Вот и Суржиков после длинной вразумляющей тирады Генерала о положении в Голодандии сунул ему какую-то мятую бумажку. Конечно, заявление об отказе от поездки. «А ведь он боится Мущинкина куда больше, чем меня!» — осенило Генерала. Он вдруг понял, что безразличие людей к судьбе Голодандии идет не от душевной черствости и даже не от замороченности, — от неверия в реальность беды. Людей столько наобманывали, что все идущее от власти они не принимают всерьез, буквально, а с многими поправками, сводящими на нет изначальный посыл. Суржиков, возможно, допускает, что в Голодандии что-то случилось, но вовсе не будет удивлен, если окажется, что там ничего не случилось или случилась чепуха на постном масле. Хладнокровно спишет на неверную информацию, которую в просторечии называют «бардаком». Все граждане, не сговариваясь, признали наш сегодняшний дом бардаком и лишь изредка вздыхают о том порядке, который царил при Сталине, когда потоком лилась кровь, трещали переполненные тюрьмы, мерли люди сотнями тысяч в лагерях, никто не мог слова пикнуть, зато не опаздывали поезда и каждый год снижались цены на штапельное полотно, спички, бумагу от мух.
— Поскольку времени у нас в обрез, мы отправим вас в качестве секретного агента. Вам не надо будет шпионить, я категорически это запрещаю. Знаю я вашего брата — каждый в душе майор Пронин или Штирлиц. Вы едете устранять аварию, и только. Вас забросят завтра. Сделаете работу — и назад.
— С парашютом прыгать? — побледнев, спросил Суржиков. — Я не умею. Даже в Парке культуры не прыгал.
Генерал внимательно посмотрел на него.
— Отказываетесь?
— Да нет… чего уж… раз надо… — пробормотал Суржиков.
Генерал закусил губу. Боже мой, он готов прыгать! Мы воспитали героев, но не воспитали граждан. Ему в голову не приходит послать меня куда подальше. Он не из страха пролепетал свое: чего уж… раз надо… И таких людей мы мучаем!..
— Успокойтесь, Суржиков, вас отправят самолетом. Там встретят. И проводят. Ваше дело — работа, об остальном не беспокойтесь.
Дверь стремительно распахнулась, и в комнату не вошли, а ворвались трое: двое женоподобных мужчин в форме и мужеподобная женщина в халате защитного цвета. Суржиков кинулся вперед и загородил собой Генерала. «Милый мой! — екнуло генеральское сердце. — Он решил, что это покушение, и закрыл меня своим телом».
— Не волнуйтесь, — сказал он, положив руку на плечо Суржикова. — Это инвентаризация.
С преувеличенной грубостью, размашистостью, не обращая внимания на хозяина кабинета и его посетителя, энергичная, уверенная в себе троица принялась за дело. Они хватали, вертели в руках, с шумом ставили на место разные предметы и что-то помечали в реестре, который держал один из толстозадых мужчин. «Вот так ворвались к Павлу I его убийцы, — подумал Генерал, — с той же гнусной развязностью и хамским шумом. Я могу стереть их в порошок, стоит мне пальцем пошевелить, но я не сделаю этого, они за пределами моей власти, подчиненные тому высшему, чье имя: инвентаризация. А что это значит? Они проверяют, не украл ли я что-нибудь из казенной мебели, литографию с изображением Красной площади, графин с водой, граненые стаканы, портрет Генсека в маршальской форме, пепельницу, чернильный прибор, фабричный коврик, настольную лампу, еще какую-нибудь ширпотребовскую дрянь, находящуюся тут со времен Менжинского. И я обязан это терпеть. Ин-вен-та-ри-за-ция! В каких провалах сталинской Тьмы зародился этот дикий обычай и почему обрел столь непреложно хамскую форму? Может быть, Сталин был убежден в повальном воровстве, в воровстве сверху донизу, не обошедшем и высших людей государства, и в защиту от него изобрел эту полицейскую меру, а такие акции, как известно, не отличаются деликатностью. Цель хамства — ошеломить, унизить, кинуть себе под ноги, глядишь, подозреваемый, а мы все подозреваемые, вынет из кармана похищенную открывалку для боржомных бутылок, электрическую лампочку, чайную ложку. Ладно, лишь бы скорее убирались».
«Цареубийцы» отбыли, не попрощавшись, шаркая подошвами, и захлопнули за собой дверь.
— Документы мы вам оформим. Легенда у вас такая: студент института Патриса Лумумбы, возвращающийся на родину. Разговорник из пяти необходимых фраз вы получите. Одежду тоже. Сейчас я позвоню, чтобы вас экипировали.
— А почему я не могу ехать в обычном?
— Вы-то можете, да мы не можем. Тут такое начнется! Замучают доносами. Послали, мол, своего, по блату, прибарахлиться или на сафари. Вы не представляете, как трудно стало работать. На меня вот такое досье. — Генерал показал на метр от пола. — И главное, пишут не только на Старую площадь или в КПК, а сюда, мне — на меня!.. Я не должен этого говорить. Подпишите бумагу о неразглашении государственной тайны. — Он небрежно подсунул Суржикову какой-то листок с печатным текстом.
Суржиков пробежал его глазами, вынул шариковую ручку и расписался.
Генерал набрал номер телефона.
— Срочно — комплект Гол-два. Ходовой размер. Можно бэу. Ко мне в кабинет… Что-о? Как это может быть?.. Канарейкин еще не отчитывался? Вызвать немедленно!.. В отпуске? Где? На байдарках… А, черт!..
Генерал швырнул трубку, потер руками лицо.
— У вас есть белая рубашка, лучше спальная, кальсоны и вафельное полотенце?
Суржиков кивнул.
— В этом и поедете. Из полотенца сделаете чалмушку.
— Неудобно, — пробормотал Суржиков.
— Что за чепуха! Там все так ходят.
— Там-то ходят. А здесь, если я появлюсь на улице в подштанниках, меня сразу заберут.
— В аэропорт вас доставят на машине. А там — дети разных народов. Иные просто в чалме, без подштанников. Брюки возьмите с собой. Когда полетите назад, переоденетесь и домой вернетесь в нормальном виде. Деньги у вас есть?