Страница 2 из 87
Слова инженера Марека удивительным образом перекликаются с утверждением Мустафы Монда из романа-антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир»:
«Бог несовместим с машинами, научной медициной и всеобщим счастьем»[8]. Не слышатся ли в этом афоризме отзвуки горделивого равнодушия, с каким Пьер Симон Лаплас, знаменитый физик-астроном и математик, создатель теории образования Солнечной системы из вращающейся газовой туманности, ответил на вопрос Наполеона о том, почему он в своей «Небесной механике» ни разу не упомянул бога: «Я не нуждаюсь в подобной гипотезе»?
Впрочем, противоборства с наукой не выдерживает не только бог, но и его антипод — дьявол. В качестве примера можно привести «Договор» Уинстона П. Сэндерса.
К паре Мустафа Монд — Лаплас нетрудно добавить еще одну: Урбен Жан Леверье — Атон. Первый в 1846 году вычислил орбиту и положение невидимой с Земли планеты (ею оказался Нептун), второй повторил его подвиг в рассказе Айзека Азимова «И Тьма пришла».
Подобным аналогиям в современной фантастике несть числа. Чаще всего толчком для них служит предшествующая литературная традиция. Это не удивительно: ведь фантастика, согласно свидетельству все того же Станислава Лема, «с самого начала жила в долг — зачерпывая пригоршнями из сокровищниц всевозможного фольклора, из мифологии разных стран, из преданий, раздувая то, что охотно называется «архетипическими символами», до трансгалактических размеров»[9].
Кстати говоря, уже названный рассказ «И Тьма пришла» прекрасно иллюстрирует это утверждение польского фантаста. Начнем с того, что центральный пункт теологии азимовских служителей Культа — поглощение Лагаша «колоссальной пещерой» и наступление полного мрака — «списан» автором из древних космогонических мифов. Вспомним: победив владычицу Хаоса — Тиамат и разрубив богатырским мечом ее бездыханное тело, чтобы из получившихся половин создать небесный купол и земную твердь, глава древневавилонского пантеона Мардук на окраине Вселенной устроил таинственную пещеру с двумя входами-выходами, обращенными в разные стороны. Эта пещера, из которой попеременно выплывали и в которой потом скрывались Солнце и Луна, была преддверием мира Мертвых — ужасной страны без возврата.
И планету, на которой разворачиваются события в рассказе, Азимов весьма показательно называет именем одного из главных центров цивилизации Шумера — Лагаша. И название города Capo из рассказа — по или независимо от воли автора — созвучно саросу (греч. saros), обозначающему период, по прошествии которого в одной и той же последовательности повторяются солнечные и лунные затмения (! — С. Б.). Да и другое объяснение гибели цивилизации Лагаша — огненные дожди — имеет свои аналоги, правда, на этот раз в Библии — ведь именно огнем с неба испепелил господь погрязших в распутстве жителей Содома и Гоморры.
Дотошный исследователь заметит, что в пещере у вавилонян скрывались только небесные светила, в то время как у американского фантаста — сама планета; да, кроме того, земной Лагаш, возможно, старше мифа, анонимом вошедшего в рассказ, — ведь расцвет Лагаша пришелся на вторую половину третьего тысячелетия до нашей эры, а появление древневавилонского литературного памятника «Энума элиш» («Когда вверху…»), из которого «зачерпывал» Азимов, большинством ученых относится примерно ко времени правления в Вавилоне царя Хаммурапи, то есть к 1792–1750 годам до н. э. (при этом, правда, не исключается, что вавилоняне только послужили для Айзека Азимова связующим звеном между мифологией Шумера и собственным творчеством, переведя неизвестный нам шумерский источник на аккадский язык и занеся его на свои клинописные таблицы); однако мы не вправе требовать, чтобы писатель-фантаст во всех случаях выверял полет своей фантазии по строгим академическим источникам.
На примере рассматриваемого рассказа хорошо видно, как фантасты «перелицовывают» мифы для своих нужд. С таким же успехом в подтверждение этой мысли мы могли бы привлечь рассказ Клиффорда Саймака, не уступающего по популярности Азимову, — «Поколение, достигшее цели». Больше того, эти два, на первый взгляд, разных рассказа при ближайшем рассмотрении оказываются почти близнецами.
И в том, и в другом отправной точкой служит библейская мифологема Ноева ковчега, с той лишь разницей, что если у Саймака «ковчег» уже «плывет», то у Азимова его вот-вот «спустят на воду». (Нельзя не вспомнить здесь рассказ древнееврейского историка Иосифа Флавия о внуках Адама от его третьего сына Сифа, которых пророчество деда о приближающемся всемирном потопе опечалило больше всего из-за предполагаемой утраты с таким трудом и тщанием приобретенных знаний по астрономии. Но пытливый ум сыновей Сифа решил задачу: они возвели две памятных стелы — из кирпича и камня соответственно, на гранях которых вырезали записи о порядке и сроках перемещения светил на небосводе. Требуется совсем немного усилий, чтобы увидеть в персонажах рассказа Азимова — Атоне, Ширине, Бини и других сотрудниках обсерватории Сароского университета, спрятавших сведения о своих наблюдениях за небом в надежное укрытие, чтобы сохранить их для будущих поколений — прямых литературных потомков героев Иосифа Флавия!) И здесь, и там фоном для путешествия космического ковчега оказывается страшная картина «конца света» — правда, у Азимова в финале мы лицезреем его наступление, а у Саймака до светопреставления дело все-таки не доходит — и не вмешайся в развитие событий Джон Хофф, не возьми он в свои руки кормило Корабля, пассажиры так и не увидели бы своего Арарата. «Страх многих поколений», испытываемый и узниками Корабля, и жителями Лагаша, — не родственник ли он тому страху, от которого «вострепетал» пророк Даниил (Книга Даниила, 7: 7,15, 19)? «И когда это случится, не будь среди перепуганных… Единственное зло — это страх», — говорит Старик своему внуку в рассказе Джона Уиндэма «Колесо», и эти простые слова прожившего жизнь человека выражают главную мысль всех трех рассказов. Эта перекличка трех разных писателей, никогда не заглядывавших в творческие лаборатории друг друга, могла бы показаться случайной и поразительной, если бы не старая истина: «Страх создал богов»[10].
Сопоставление нетрудно расширить, и при этом в круг рассмотрения попадет не один десяток произведений, созданных писателями в разное время, начиная с давнего рассказа англичанина Эдварда Моргана Форстера (1879–1970) «Машина останавливается». Его эстетика удивительным образом близка эстетике рассматриваемого нами рассказа Саймака. Там — «машина останавливается», здесь — останавливается Корабль, там — Книга, здесь — Священная Картина, наконец, там — подземный мир-ковчег, здесь — космический ковчег. Мы приведем только одну выдержку из рассказа Форстера, и если не знать различий между «здесь» и «там», ее вполне можно приписать Саймаку: «Те, кто давно уже втайне обоготворял Машину, теперь заговорили. Они поведали миру о том, какое неизъяснимое чувство покоя нисходит на них, когда они прикасаются к Книге, какое наслаждение они испытывают, повторяя, казалось бы, ничем не примечательные цифры из этого великого труда, с каким восторгом они нажимают на любую, самую незначительную кнопку или дергают шнур электрического звонка.
«Машина, — восклицали они, — кормит и одевает нас; она дает нам кров; мы говорим друг с другом через посредство Машины, мы видим друг друга при помощи Машины, ей мы обязаны всей нашей жизнью! Машина стимулирует мысли и искореняет предрассудки! Машина всемогуща и будет существовать вечно; да здравствует Машина!»
…Слово «религия» избегали произносить, и теоретически Машина по-прежнему считалась творением и орудием человека. Однако на практике все, за исключением отдельных ретроградов, обожествляли Машину и поклонялись ей. Правда, поклонение это, как правило, не относилось к Машине в целом. Одни верующие благоговели перед оптическими дисками, на которых они видели изображение своих друзей; другие — перед ремонтным аппаратом, третьи — перед подъемными лифтами; четвертые — перед Книгой. И каждый молился обожаемому предмету и просил его о заступничестве перед Машиной. Гонение на инакомыслящих тоже не заставило себя ждать»[11].
8
Иностр. лит. — 1988. — № 4. — С. 114.
9
Заметим, справедливости ради, что это утверждение писателя относится только к фэнтэзи — сказочной фантастике. Тем не менее, на наш взгляд, нет никаких причин не распространять его на жанр в целом.
10
Слова римского поэта Стация (I в. н. э.).
11
Сб. «Гости страны Фантазии». — М., 1968.