Страница 141 из 152
— Не знаю, — покачала головой Смерть. — Это не моя власть. Моё дело — сюда довести… и поцеловать. Но и целовать тебя я не стану.
— Почему? — растерянно и даже обиженно спросил Олег.
— У волхвов свои дороги, — ответила Морана и, повернувшись, пошла в туман. Небыстро — но Олег не успел и глазом моргнуть, как её уже скрыла неподвижная голубизна.
Молча стоял Олег у радуги. Он пытался представить себе, что будет там, дальше, но не получалось. Может быть, родится ребёнок от него у Бранки? Или… или второй сын — у мамы на Земле? Он, наверное, потеряет себя, и только, может быть, где-нибудь во сне тому мальчишке привидится его, Олега, жизнь… Жаль немного, конечно. Интересно, чьи сны видел иногда Олег? Не деда, ведь дед был ещё жив, когда он, Олег, родился…
Мост звал и манил. Но Олегу было не по себе. А что, если… если сейчас радуга подломится под ним — и к Кощею? Вот оно — испытание для отважных, но злых и жестоких. А он, Олег, он — какой? Он убивал и безоружных, и беззащитных… И не оправдаться здесь земными словами. Остаётся одно — идти, и пусть будет, как будет.
Холодный мокрый нос ткнулся в ногу, и мальчишка, вздрогнув, увидел большого чёрного пса с умными глазами и вывешенным весёлым языком. Пёс потёрся лохматым боком о бедро (ну и здоров!!!) и подставил спину. Снова посмотрел и, мотая хвостом, подался вперёд: не робей, хозяин!
Олег положил руку на тёплую шерсть, набрал воздуху в грудь и сделал первый шаг, теперь уже уверенный — перейдёт. Сварожичи принимают его, как своего, вот знак — Собака, верный помощник тех, кто, сражаясь со злом, невольно замарал и себя тоже…
…Исчезла тёплая шерсть. Исчез и мост-радуга. Олег стоял вновь на утоптанной тропинке, а перед ним высились два великана.
Олег узнал их — величественно-хмурых, могучих и суровых. И, как полагается славянину, выпрямился в рост, готовый держать ответ, глядя в глаза старшим братьям, а не в затоптанный пол.
— Ты клялся брату моему в моей кузне? — голосом гулким, как гром, спросил серебряноволосый, золотобородый великан, опиравшийся на украшенный перуникой тупик. Глаза великана были неистовой синевы.
— Я, Перун Сварожич, — твёрдо ответил Олег.
— Ты Дорогу братьям нашим нашёл? — спросил второй — золотоволосый витязь-воин — в броне, с закинутым за спину круглым щитом.
— Я Дажьбог Сварожич, — кивнул Олег.
— Берём его, брат, — пророкотал Перун, — да и пускай обратно идёт. Такими земля не скудеть, а полниться должна!
— Погоди, брат, — витязь поднял руку, сверкнувшую кольчужные пленением. — Видится мне — не время его брать. Недаром мост загудел, недаром Морана его целовать остереглась. А скажи, брат, — Олег понял, что это назвали его, и выпрямился ещё больше, — много ли дел недоделанных ТАМ оставил?
— Много, — согласился Олег. — Очень много.
— И не в одном мире, — улыбнулся Дажьбог. — Вот и девицу вижу, и друга, с которым разлаялся, да и не помирился, и родителей, что ждать не устали ещё… Нет, Вольг Марыч, рано тебе в вир-рай идти. Да и человек ты теперь не простой. Такие ТАМ нужнее.
— Ну и добро, — согласился Перун и тоже усмехнулся — А хорош! Хорош воин! Молод только… Так как, брат?
— Ступай, — сказал Дажьбог — и что-то нестерпимо полыхнуло у Олега перед глазами…
Всё кончилось утром. Самое нелепое, что утро было обычней обычного — снова падал снег, дул ветер… и обнаружилось, что врагов нет. Просто — нет, и на том всё. Кончено. Только вдали чернели на свежих вырубках заносимые снегом кучи лагерного хлама.
Данаваны переломились. Никто не знал, на сколько — до следующего лета, или на много лет. Но переломились. Ушли.
Защитники долго не верили, что это произошло. Нет, все ждали этого, все знали, что это должно служиться. Но вот произошло — и трудно было поверить.
А когда поверили — не очень удивились.
И не очень обрадовались.
Редко в каком племени уцелел один из трёх дружинников или ополченцев. Всё больше — один из пяти. Гоймир собрал едва три десятка своих. Ну раненых, что подальше отправили — ещё десяток. Ну, может ещё кто объявится, позже… Всё равно — получалось, что всё та же пятая часть уцелела из Рысей. Да из тридцати с хвостиком бойров — одиннадцать.
Рыси собрались в овражке, среди кустов. Снег перестал, выглянуло совсем зимнее небо. Никто не разговаривал. И никто не верил, что победа пришла.
А она пришла. Трёхсоттысячная армия данванов, поддержанная техникой, была побита тридцатью тысячами горцев, лесовиков и добровольцев. И как бы дальше не сложилась жизнь, этого уже никто не мог у них отнять.
Четыре десятка оборванных, замёрзших, израненных и смертельно усталых людей, стариков и мальчишек, сидели в овраге у потрескивавшего на расчищенной от снега площадке костерка. Сидели с оружием, по-прежнему готовые к бою. Сидели плечом к плечу. А рядом с ними — наверно — сидели их друзья. Те, кто пал в боях на горных тропах и перевалах, в лесах и на берегах речек и озёр. Те, кто лёг в могилу… или на траву, снег, камень, в холодную воду. Мёртвые сели рядом с живыми, чтобы подтвердить единство братства по оружии и право называться победителями, перед которыми Смерть — только слово.
И каждый ощущал их — погибших — рядом яснее, чем в недалёкую уже ночь под Корочун.
Йерикка, поднявшись, отошёл от костра и, проседая в снег, поднялся на край оврага. Свежий снег искрился голубоватый сиянием — на мороз. «Будет ли всё это там, куда нам придётся уйти?» — подумал рыжий горец и сморгнул слезу, сделав вид, что вытирает глаза от ветра. Он лучше остальных понимал, что победа — временная, и им всё равно придётся уходить. Всем. Чтобы просто выжить.
Из-под этого солнца. Из-под этого неба. От этого снега и морозного воздуха. Они найдут себе планету по душе, и уже их дети станут её звать Родиною… но как быть ему, рождённому под этим небом?!
— А что ты таишься? — услышал он и, повернувшись, увидел рядом Гоймира. Он смотрел мимо Йерикки глазами, в которых не было слёз, похожими на светлые льдинки. — Не таись, что ты, — голос князя звучал странно-тепло. — Я бы сам заплакал, да вот, — он неловко покривился, — не выходит. Больно…
— Мы победили, и мы живы, — сказал ему Йерикка. — Но я не знаю, рад ли этому.
Они шли сюда умирать, они готовы была умереть… а предстояло жить. Делать самую трудную вещь на свете — жить, снова и снова принимая решения, опять и опять сражаясь за себя и за тех, кого уже больше не будет.
Легко быть мертвецом… А жизнь вовсе не добра к людям, и бывает время, когда всё кажется бессмысленным, а победа не приносит радости — лишь опустошение, и ты можешь только смотреть вокруг и удивляться, что солнце по-прежнему сияет, и небо синеет, и ветер дует, и день сменяет ночь, когда внутри у тебя ровным серым слоем лежит неподвижный пепел.
А солнце будет сиять по-прежнему, и небо будет синеть, и ветер дуть и день — сменять ночь. Пепел растает, и ты снова научишься улыбаться, и научишься спокойно спать, и в памяти сотрётся тоска и ужас…
И всё-таки капля горечи останется на дне души.
И ты не сможешь предать своих друзей — живых или мёртвых. Даже если вдруг очень захочешь, даже если устанешь, даже если испугаешься — не сможешь.
Мёртвых не предают. Это вдвойне подло.
Ведь они беззащитны…
41
Стихи 0. Сорокина.