Прекрасная чародейка

— Ведь он сам, этот Петер Кукан, да будет проклято его имя, учил нас верить прежде всего свидетельству наших органов чувств — так может ли свидетельство его измены быть красноречивее, убедительнее и яснее, чем этот дуб, превращенный в гигантскую виселицу, чем мертвые тела наших братьев и сестер?!

— Не может, — мрачно отозвались веритарии.

— Возможно ли представить себе более коварную ложь, чем ложь Кукана, который уверял нас, что Вальдштейн умер, хотя он не только не убил его, как он утверждал, но даже предал нас в его руки?!

— Невозможно, — ответили веритарии.

— Заслуживает ли он самого сурового наказания?

— Заслуживает!

— Стало быть, мы приговариваем его к смерти?

— Приговариваем!

— Есть ли среди вас кто-нибудь, кто готов привести в исполнение этот приговор?

— Я! — сказала прекрасная колдунья Либуша Кураж — и наступила тогда минута тишины, минута растерянного молчания.

— Отдаешь ли ты себе отчет, сестра, — заговорил потом Медард, — какую задачу берешь ты на себя — задачу, трудную даже для сильного мужчины?

Либуша кивнула.

— Представляешь ли ты себе, как ты это исполнишь?

Либуша вытащила из-за пояса кинжал и взмахнула им.

— Вот так, — сказала она. — Поеду в Италию за предателем, расспрошу, как добраться до Страмбы, и помешаю его свадьбе.

— Тем, что его убьешь?

— Тем, что его убью.

Слова простые, но импонирующие. Веритарии встретили их одобрительным ропотом, который прервал насмешливый голос шевалье де ля Прэри:

— Потише, дамы и господа, прошу рассуждать хоть немного логически. Когда на человека обрушивается беда, в отчаянии он может отречься от всего — от жизни, родины, от любви своей, от семьи и друзей, от своего положения, — только от логики не надо отрекаться, потому что, пока он рассуждает логически, он может уберечься от слабоумия идиотов, а в результате раздумает отрекаться от каждой из перечисленных мною хороших вещей. Посему предлагаю не забывать о логике даже теперь, когда наши органы чувств, как тут красиво было сказано, свидетельствуют, что стоим мы под дубом, увешанным трупами, — это, конечно, печально и ужасно, но из этого, дамы и господа, нельзя делать никаких иных выводов, кроме того, что это факт. Пьер де Кукан, до нынешнего утра святой, в мгновение ока превратился в негодяя потому, что оказалось — Вальдштейн, которого он счел мертвым, жив. Но разве не мог Пьер просто ошибиться? Разве не случалось часто, что человек, которого собирались положить в гроб, оживал? Вы утверждаете, будто Пьер запродал вас Вальдштейну. Какой великолепный зигзаг мысли, бессодержательность которой идеально подходит для дураков! Да что мог бы он получить за вас, бедняги, если б вас продал? Если Вальдштейн пожелал перебить и перевешать вас, ему для этого не было нужды покупать вас у Кукана. Ах, люди, люди, ваши настроения изменчивее апрельской погоды! Стало быть, по-вашему, апостол правды сделался лжецом… Но если он лжец, то и его предполагаемый брак с принцессой Линдебургской — тоже ложь! Как же вы в таком случае верите, что он уехал в Страмбу венчаться с этой jolie petite princesse? Значит, и то ложь, что шведы хотят возвести его на чешский трон? Немножко логики, дамы и господа, немножко логики!

С этими словами шевалье вскочил на коня.

— Хотите предупредить Куканя? — пролаял Медард.

— Разумеется, хочу предупредить его о том, что вы тут на него шьете. Я не допущу, чтобы такой человек погиб от ножа рехнувшейся мегеры, которая таким образом собирается отблагодарить его за то, что он спас ее от костра!

Дав шпоры коню, он поскакал прочь — но отъехал недалеко, потому что Либуша молниеносным движением метнула ему в спину кинжал. Шевалье пошатнулся и, не выпуская уздечки, медленно, как бы нерешительно сполз с седла наземь. Либуша подбежала к нему, выдернула кинжал, торчавший у него под левой лопаткой — а это, как мы знаем от графа Фалькенберга, сославшегося на пример Эпаминонда, о котором он, человек образованный, прочитал у Корнелия Непота, — означало мгновенную смерть. Либуша вскочила на его коня и скрылась и из виду в сгущавшихся сумерках. «Настоящая колдунья! — думали в ужасе веритарии, прислушиваясь к удаляющемуся топоту копыт. — Значит, и тут Кукань лгал, утверждая, что ее облыжно обвинили в сношении с дьяволом!»

Три недели спустя в Страмбе, столице одноименного итальянского герцогства, на piazza Monumentale, герцог Страмбы, то есть Петр Кукань, рядом с молодой счастливой супругой выходил из бронзовых дверей собора святого Павла: только что завершился обряд венчания, исполненный самим кардиналом Франческо Барберини, племянником папы, к великому восторгу и восхищению толпы, заполнившей просторную площадь перед собором до последнего уголка. Прекрасный, как юный бог, по желанию невесты — весь в белом, словно воплощение детски-наивного образа сказочного принца, Петр никогда еще не испытывал такого захватывающего ощущения полноты жизни; никогда еще не теснилось в его голове столько светлых и радостных мыслей, надежд, великолепной уверенности, никогда еще не согревала его так вера в доброту людей, как в эти минуты, когда он бок о бок с герцогской дочерью, слегка опиравшейся на его руку, смотрел с высоты паперти на свою Страмбу; с первых же моментов, когда он еще юношей, не достигшим и двадцати лет, впервые ступил на ее улицы, он чувствовал и знал, что она станет его судьбой. И вот после долгих лет неудач, проигрышей, невзгод, заключения, ожидания казни, страданий и ужасов он вернулся в свою Страмбу победителем, провожаемый одобрительными улыбками духовных и светских властителей, улыбками шведов, французов и самого папы — о, то был не только его успех, то был прежде всего триумф Правды, за которую он всегда боролся, Разума, в силу которого верил, и Справедливости, пионером которой был. Он, Петр Кукань из Кукани, добился признания и уважения тех, кто направляет политику этой части света, он заставил их вывести его из лагеря изгоев и сказать ему: «Ты — хорош. Ты никогда не лгал, не обманывал, никогда не уклонялся от самой трудной задачи, если только сам считал, что она служит добру, а потому облекись в мантию из горностаев и сядь сперва на герцогский трон, который мы тебе возвращаем, а затем и на престол королевский, который мы предлагаем тебе, и выведи отчаявшееся и страдающее человечество из тьмы, в которую оно забрело по вине дурных вождей…»

Такие примерно мысли проносились в голове Петра, когда произошло то непостижимое, чего никто толком не разглядел и не мог описать, хотя случилось все это на глазах у сотен людей. Какая-то неизвестная личность прорвалась непосредственно к Петру и всадила в грудь его нож — факт бесспорный и доказуемый, хотя бы уже потому, что герцог вдруг зашатался и пал на колени, причем на лице его появилось выражение изумленное, а на груди — кровавое пятно; но это и было единственным, что могли люди наверняка поведать об этой трагедии. Была ли неизвестная личность мужчиной или женщиной, откуда взялась она, как удалось ей пробраться к Петру через ряды высокопоставленных гостей, а главное, куда она потом исчезла, как это никто не схватил ее, почему все, кто это видел, только тупо глазели — вот целый ряд странностей, даже загадок, которые никто никогда не разгадает. Решительно все свидетели сошлись на утверждении, сформулированном каким-то умником, что покушение на новобрачного произошло так внезапно, что никто еще не успел поверить в случившееся, как все было кончено: герцог лежал навзничь, раскинув руки, и широко открытыми глазами смотрел на прозрачно-черную тень смерти, похожую на склонившуюся над ним женскую фигуру, такую исполинскую, что заслоняла солнце.

Едва тело убитого перенесли во дворец Гамбарини, Франта Ажзавтрадомой рассудил, что после смерти Петра для него тут, среди чужих господ, пшеница не зацветет. Герцог Линдебургский, взбешенный крахом своих честолюбивых надежд, возлагаемых на Петра, пылал гневом на эту, как он выражался, чешскую сволочь, ибо был убежден, что Петр пал жертвой своих завистливых земляков; а его несчастная дочь Эльза, брак которой с Петром длился всего несколько минут, достаточных, чтобы пройти от алтаря до паперти, помешалась от горя. Помешательство это не было столь серьезным, чтобы можно было назвать его сумасшествием; это было, как говорят ученые, нарушением душевного равновесия, но и того хватало: бедняжка говорила и думала только об одном, что застряло в ее помраченном сознании: что она сама виновата в гибели Петра, потому что уговорила его на время свадебных торжеств снять ужасную кольчугу, которую он обычно носил под верхней одеждой. И вывел Франта Ажзавтрадомой своего коня из комфортабельной конюшни Гамбарини и — прочь, прочь, поскорее прочь из Страмбы!