Перстень Борджа

— Вы там и родились? — спросил паша Абеддин.

— Да, я родился в Турине, — ответил господин д'Анкетиль. — И я хотел бы туда возвратиться.

— А я не хотел бы вернуться туда, где родился, — признался паша Абеддин. — Потому что я родился в маленькой деревеньке недалеко от Лодзи, среди болот, и если что и помню из своего детства, так эти воспоминания ничего не стоят, к примеру — как мы с отцом ходили в Лодзь на базар по узенькой тропинке, через которую туда-сюда прыгали лягушки, зеленые в коричневую крапинку на спине; скажите. Ваше Превосходительство, стоит ли человеку вспоминать о зеленых в коричневую крапинку лягушках? И я так рад, что устроился здесь, в Стамбуле, где чувствую себя более или менее сносно, то есть я бы чувствовал себя здесь вполне сносно, если бы не этот злосчастный Абдулла, Ученость Его Величества, который охотно пустил бы нас по миру, лишь бы получить деньги на приобретение пушек и ружей.

— То есть как? — спросил господин д'Анкетиль. — Я-то полагал, что эти материальные жертвы вы приносите с радостью и что в ваших кругах Абдулла очень популярен, если не любим.

Паша Абеддин беззвучно рассмеялся.

— «Популярен, если не любим»! — повторил он. — Правда, султан любит его, он забавляется его болтовней, а генерал янычар Ибрагим — его друг детства, но ведь это чурбан, которому безразлично, спит ли он на голой земле или на пуховых подушках; что же до остальных господ… Абдулла посягнул на их имущество, а они должны его любить? Вам доводилось видеть что-либо подобное?

— Рад, очень рад слышать, что его не любят, — сказал господин д'Анкетиль. — Это как раз и есть предмет той очередной бюрократической ерунды, которая меня разозлила и от которой я вне себя. Только что мною получено из Франции письменное указание распространить известие, что Абдулла, который ни с того ни с сего очутился в Париже, был там арестован и казнен.

Паша Абеддин подскочил.

— Нет, не может быть, — проговорил он.

— Что значит — не может быть? — переспросил господин д'Анкетиль.

— Я говорю — этого не может быть, — ответил паша Абеддин. — И зачем Вашему Превосходительству распространять известие о том, чего не случилось, потому что не могло случиться никогда?

— А почему этого не могло случиться? — хмуро спросил господин д'Анкетиль.

— Потому что, если бы случилось, это было бы слишком хорошо, — сказал паша Абеддин.

— Хорошо или нехорошо, но это случилось, — сказал господин д'Анкетиль. — Написано черным по белому. Они хотят, чтоб я преподнес это известие так, чтоб как можно серьезнее досадить турецким правительственным кругам: требуется подчеркнуть, что он был замучен и казнен без приговора, поскольку вина его не была доказана, и так далее. Иными словами: как дипломат, я должен таким образом вести себя, чтобы султан, тоже без объявления приговора, повелел посадить меня на кол, и все это из-за идиотской глупости одного вшивого капуцина, никогда и в глаза не видевшего живого турка.

Господин д'Анкетиль снова вышел из себя.

— Вы говорите, Ваше Превосходительство, что Абдулла очутился в Париже ни с того ни с сего, — сказал паша Абеддин. — Но как это он мог попасть в Париж ни с того ни с сего? Разве человек попадает в Париж ни с того ни с сего?

— Не знаю, — сказал господин д'Анкетиль. — Но ведь оказался же, раз об этом пишет отец Жозеф…

— А может быть, это случайная ошибка? — предположил паша Абеддин.

— Маловероятно, ведь шевалье де ля Прэри, который Абдуллу хорошо знает, сейчас как раз в Париже и наверняка установил его личность. A propos: когда эту вашу «Ученость Его Величества» вы видели в последний раз?

— Правда, правда, я только теперь сообразил, что Ученость Его Величества уже давно не показывался во дворце, — согласился паша Абеддин. — Мы полагали, что он где-нибудь что-нибудь да реформирует. Этому человеку непременно нужно осуществлять какие-нибудь реформы. Реформы — это его призвание.

— А он, как видите, вместо этого добрался до Парижа и там нашел свою смерть, — сказал господин д'Анкетиль.

— Можно мне прочитать письменное сообщение об этом событии? — сказал паша Абеддин.

Господин д'Анкетиль молча протянул ему письмо отца Жозефа, и паша Абеддин, вооружившись сильными очками, принялся изучать этот документ, громко прищелкивая языком и мотая головой.

— Ну, и что вы на это скажете? — спросил господин д'Анкетиль, когда паша Абеддин дочитал и, опустив руку с письмом на колени, уставился в необозримые дали.

— А что можно на это сказать? — ответил он вопросом на вопрос.

— Вы же разбираетесь в турецких делах лучше меня, — настаивал господин д'Анкетиль. — Посоветуйте, что мне делать?

— Что делать? — повторил паша Абеддин. — Да ничего, разве что постараться распространить это известие надлежащим образом. И вы уже сделали первый шаг, рассказав об этом мне, вашему gehochsamster Diener [33] . Достаточно, если вы напишете султану кратенькое соболезнующее письмо, которое он должен получить уже завтра утром. Все остальное я возьму на себя. А теперь извините, сегодня я должен нанести еще несколько визитов.

В этот вечер друзья разошлись, так и не притронувшись к картам.

На следующий день было заседание Высокого султанского Совета.

Отец прекрасной Лейлы и тесть Абдуллы историограф Хамди, который, как теперь было принято, отправился в сераль в ветхом залатанном халате со старым выцветшим тюрбаном на голове, переступив порог залы заседаний, в первый же миг поразился тому, что, кроме него и старенького Великого визиря, все прочие государственные деятели, восседавшие в первых рядах, точно так же как и подавляющее большинство чаушей, пришли разодетые, как в былые времена, в роскошных одеяниях, усыпанных драгоценными камнями, бесстыдно и с точки зрения Хамди неразумно давая понять, что они далеко еще не исчерпали содержимого своих шкатулок, как уверяли еще вчера.

Что-то произошло, что-то происходит, а мне опять ничего не известно, думал Хамди; сердце его затрепетало от страха, и ему сделалось дурно.

В самом деле, прошлым вечером паша Абеддин, покинув дом господина д'Анкетиля, успел сделать много визитов, и лица, которых он посетил, в свою очередь, на свой страх и риск, нанесли еще много-много визитов, так что о смерти Абдуллы узнали все придворные — от самых высоких до самых ничтожных, за исключением тех, кого по праву или ошибкой считали тварями, продавшимися Абдулле, — таких, как историк Хамди, тесть Абдуллы, или выживший из ума Великий визирь, по недостатку собственного мнения боготворивший все, что обожал султан, и ненавидевший все, что султан отвергал; все эти бедолаги, подобно ученому историографу Хамди, прибыли на заседание, не зная тайного пароля, в своем подчеркнуто нищенском одеянии. Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, по обыкновению не знал ничего, а продавшийся Абдулле самый опасный и могущественный генерал Ибрагим-ага, он же Франта Ажзавтрадомой, был еще вчера вечером срочно вызван в Измир, якобы для подавления мятежа, поднятого танцующими дервишами.

33

Покорнейшему слуге (нем. ).