Страница 57 из 64
Сегодня у Польши нет шансов использовать всю свою имеющуюся инфраструктуру в экономике и промышленности, а это значит, что нет шансов вырваться очень многим людям из бедности.
Что это значит?
Польша находится в зоне гораздо более мягкого климата, чем Россия, посему ее сельское хозяйство возделывает культуры, которые в России традиционно дефицитны (яблоки, груши, лук, морковь, некоторые сорта капусты) и которые во времена СЭВа (да и до последних дней экономически независимого существования Польши!) имели устойчивый сбыт на российском рынке. Автор этой книги сам в 1999—2001 гг. гонял фуры с польскими яблоками и луком в Москву и видел, насколько эта продукция востребована.
Но с вступлением Польши в ЕС евробюрократы (лоббирующие интересы «старых» сельскохозяйственных государств Евросоюза) задавили независимых польских «продуцентов» тех же яблок и того же лука немыслимо жесткими требованиями по качеству и размерам. В итоге польские крестьяне засевают свои поля сосновым подлеском — на это деньги у ЕС есть. Шикарные привислянские сады, каждой осенью радующие глаз всякого, кто путешествует от Люблина до Кракова, сегодня вырубаются, ибо на эти яблоки нет сбыта.
А ведь Польша и по сей день — крестьянская страна...
Европейская уния уничтожит, рано или поздно, сам крестьянский дух Польши — в этом нет никаких сомнений. Останутся лишь крупные производители, до минимума снизившие расходы, — и масса наемных батраков; крестьянство как класс в Польше умрет.
А ведь именно с исчезновения свободного италийского крестьянства и превращения всего Апеннинского полуострова в скопище гигантских латифундий с рабами в качестве сельскохозяйственных рабочих начался крах Римской империи!
Европе не нужна Польша как самобытная славянская и крестьянская страна. Просто не нужна в принципе. Источник дешевой рабочей силы и рынок сбыта — и все!
Сегодня Польша все еще представляет из себя относительно высокотехнологическое государство — во многом благодаря тому, что место польских инженеров и специалистов, выехавших на Запад, сегодня занимают выпускники галицийских вузов. А что будет завтра? Когда, как в Латвии, страну покинут все квалифицированные строители, ремонтники — в конце концов, те же самые пресловутые сантехники? При том, что Галиция — не решение проблемы, это сугубый паллиатив?
И вот тогда произойдет окончательный крах Польши как государства польского народа. Здоровая крестьянская основа общественной нравственности будет разрушена — она разрушается уже сегодня, — и место столь привычных нам поляков — задир, хвастунов и выпивох, умеющих беззаветно дружить и истово ненавидеть, верующих в Бога и хранящих в красном углу портрет Пилсудского, — займут «новые кочевники» без флага и Родины.
И тогда Польша умрет. Вместе со всем остальным западным миром — разделив его заблуждения (но отнюдь не доходы) и поплатившись за это своим будущим.
Потому что у Европы будущего НЕТ.
Но значит ли это, что нет его и у Польши? Никак нет. Потому что у Польши есть Россия.
Россия — мать славянства, без различия конфессиональной принадлежности. Может быть, иногда чрезмерно строгая — но все же мать. А мать всегда своя, и если иногда неприветлива и холодна — то всегда, в конце концов, отходчива и дружелюбна.
А Европа для Польши всегда была, есть и будет мачехой; обычно — жестокой и безжалостной, иногда, когда есть в том необходимость, — лицемерно приветливой и холодно вежливой — но всегда чужой.
Место Польши — у нашего огня. И рано или поздно, но поляки поймут, что их политические лидеры — всего-навсего купленные марионетки, поющие с чужой партитуры. Поймут — и сделают соответствующие выводы.
И когда поляки поймут, с кем им на самом деле по пути в этом недружелюбном и суровом мире, мы их встретим и обнимем; обнимем, как заблудшего сына, в конце пути, после бесчисленных мытарств и невзгод, все же нашедшего истинную дорогу к родному порогу...
Эпилог. Краков, апрель 2004 года
К ак же мало здесь все изменилось! Прошло почти шестнадцать лет, а такое чувство, что никуда отсюда и не уезжал. Впрочем, чему здесь меняться? Слава богу, и Барбакан, и Флорианская улица, и Мариацкий костел, и силуэт Вавеля, возвышающийся впереди, и Сукеницы, и площадь перед ними, полная голубей, остаются неизменными уже лет триста, не меньше. Ну, может быть, за исключением голубей. Хотя не факт.
Шумная Звежинецкая, знакомый до боли бар, куда в пору студенческой беззаботной юности забегали выпить пива, цел и невредим. Замечательно! Зайдем? Зайдем!
Пиво стало лучше — хотя, наверное, и дороже; вот черт, даже и не вспомню, сколько оно стоило тогда на те, старые злотувки. Впрочем, какая разница? Главное — что холодное, а галенка с фритка-ми и суровками — горячая, огненная прямо. А это что? Малиновое пиво? Это как? Ну-ка, неси попробовать!
Нет, не из Украины. И не из России. Из Белоруссии. Да, нравится. Хочешь по-русски поговорить? Хорошо, попробуй, если что — я поправлю. Нормально! Не забыл! Садись, четверка с плюсом.
Где жил? Да далековато, интернат студенцки «Меркурий». Знаешь? Очень хорошо!
Когда жил?Да было такое время в Польше, когда еще была коммуна. Помнишь?
И я помню. Ладно, спасибо, пойдем помаленьку.
За все про все на двоих — сорок злотых. Недорого, наверное. Почти как у нас — только что-то щемит сердце. Сразу и не поймешь, отчего. Надо присесть на скамеечку на плантах, подумать, вспомнить былое. И попытаться понять, отчего ж так болит сердце?
И начинаешь понимать.
Это как встреча с девушкой, которую беззаветно любил в далекой юности. Писал ей стихи, гулял с ней по ночам, назначал свидания, думал о ней ежеминутно, мечтал о предстоящей встрече и, не успев еще толком распрощаться, тут же начинал тосковать по ее глазам, по запаху ее волос, по мягкой нежности ее кожи.
А потом ты ее потерял — она вышла замуж за военного моряка иуехала в далекий приморский город. Потому что капитан третьего ранга, командир какой-то там БЧ на крейсере — это серьезно, солидно; это — квартира, положение, оклад. А у тебя? Ты нищий поэт, студент, босяк У тебя ничего нет — кроме стопки стихов, посвященных ей.
И твой мир рушится.
Потом, как в детском калейдоскопе — мелькают годы, женщины, города и страны, заботы, хлопоты, житейская круговерть.
И вдруг — встречаешь ее через пятнадцать лет.
У тебя — семья, жена, дети, дом, работа. У тебя — все в порядке, ты устроен в жизни, и все тебе кажется хорошо. Пока случайно в переходе метро ты не встречаешь ее.
Сначала ты не веришь своим глазам — она почти не изменилась! Такая же стройная, красивая, потрясающе эффектная — как пятнадцать лет назад. Ты отступаешь в изумлении — и она не сразу, но все же узнает тебя. Ласково, но немного устало улыбается, протягивает руку... И ты понимаешь, что эти пятнадцать лет и для нее не прошли даром. Сеточка морщинок у когда-то безумно любимых глаз. И затаившееся в их глубине едва уловимое горе.
Да, узнала. Нет, не забыла. Живу потихоньку. Нет, не замужем. Нет, не развелась. Погиб при аварии на крейсере. Давно. Осталась дочка и квартира в теперьуже чужой стране.
И ты молчишь. Потому что тебе нечего сказать.
Она — не твоя. И не будет твоей никогда. У нее свой мир, в который она тебя не пустит. Потому что и ее горе, и ее радости принадлежат только ей, и никому больше.
И ты растерянно прощаешься, зачем-то записываешь номер телефона, по которому никогда не станешь звонить...
Моя Польша умерла. В этот славный апрельский день понимаешь это вдруг резко и отчетливо. Ее больше не будет никогда — она ушла вместе с моей юностью, ушла в небытие, и никогда мне в нее не вернуться — как невозможно вернуть молодость.