Мельмот скиталец

— Да, я замужем, — ответила страдалица, поднимаясь над телом брата. — Да, замужем, — повторила Исидора, взглянув на свой роскошный наряд и выставляя его напоказ со странным неистовым смехом. В эту минуту раздался громкий стук: это стучали в калитку сада. — Да, я замужем! — вскричала Исидора, — и вот свидетель моей свадьбы!

В это время соседние крестьяне вместе со слугами дона Альяги внесли в сад мертвое тело, до такой степени обезображенное, что даже самые близкие не могли бы его узнать. Исидора, однако, тут же поняла что это не кто иной, как их старик слуга, который так таинственно исчез в ночь ее страшной свадьбы. Тело это только что обнаружили крестьяне; оно было сброшено со скалы и так покалечено падением и тленом, что нельзя было даже поверить, что еще недавно это был человек. Опознали его только по ливрее, какую носили все слуги в доме Альяги: как она ни была разодрана, вид ее все же позволял думать, что эти клочья прикрывают собою тело несчастного старика.

— Вот он! — исступленно вскричала Исидора, — вот свидетель моей злосчастной свадьбы!

Отец Иосиф склонился над обезображенным телом, на котором некогда было начертано природой: «Се человек», надпись, которую теперь уже было бы немыслимо разобрать, и, потрясенный тем, что увидел, не мог не вскрикнуть:

— Но ведь он же безгласен!

Когда несчастную Исидору оттащили наконец от тела брата, она почувствовала, что у нее начинаются родовые схватки, и воскликнула:

— Вы увидите сейчас и живого свидетеля, если только дадите ему жить!

Слова ее вскоре подтвердились; ее перенесли к ней в комнату, и несколько часов спустя, почти без всякой помощи и не пробудив в окружающих ни малейшего участия, она родила дочь.

Событие это вызвало в родителях ее чувства и нелепые и страшные. Альяга, которого гибель сына повергла в глубокое оцепенение, вышел из него и изрек:

— Жену колдуна и их проклятого отпрыска надлежит передать в руки милосердного и святого судилища Инквизиции!

Потом он пробормотал какие-то слова касательно того, что имущество его могут конфисковать, но никто не обратил на это внимания. Сердце доньи Клары разрывалось между сочувствием к несчастной дочери и мыслью, что сама она сделалась бабушкой отродья дьявола, ибо у нее не было другого названия для Мельмота Скитальца, а отец Иосиф, когда он дрожащими руками крестил ребенка, уже приготовился к тому, что зловещий восприемник младенца появится в эту минуту из-под земли, осквернит творимый им обряд и надругается над всем, что свято для сердца каждого христианина. Крестины, однако, состоялись с единственным отступлением от правил, к которому, впрочем, наш добродушный священник отнесся достаточно снисходительно: живого крестного отца у ребенка не было, самый последний слуга в доме и тот в ужасе отказывался от предложения сделаться восприемником ребенка, родившегося от этого страшного брака. Несчастная мать слышала все эти домашние пререкания, лежа на одре болезни, и еще больше после этого полюбила отвергнутое всеми дитя.

Несколько часов спустя оцепенение, в котором пребывала семья, улеглось, во всяком случае в отношении всего, что касалось вопросов религии. Явились служители Инквизиции во всеоружии власти, какою было наделено их судилище, и в великом волнении от известия о том, что Скиталец, которого они долгие годы разыскивают, за последнее время совершил наконец поступок, который делал его подсудным их учреждению, ибо теперь в их власти единственное человеческое существо, с которым он связал свое одинокое бытие.

— Все, что в нем есть человеческого, — теперь в наших руках, — промолвил главный инквизитор, основывая свои слова больше на истинах, вычитанных из книг, нежели на собственных чувствах, — и если он сможет порвать эти узы, то это будет означать, что он действительно владеет сверхчеловеческой силой. У него теперь есть и жена и ребенок, и если в нем самом найдется хоть крупица человеческих чувств, если сердце его может привязаться к смертной женщине, мы обовьем эти корни и вместе с ними вытащим и его самого.

Прошло несколько недель, прежде чем Исидора могла окончательно прийти в себя. Когда она опомнилась, она увидела, что находится в тюрьме; ложем ей был соломенный тюфяк; в камере ничего не было, кроме черепа и распятия. Луч света с трудом пробивался туда сквозь узкое, заделанное решеткой окно, но усилия его были напрасны: бросив взгляд на убогие стены, он стремился поскорее их покинуть. Исидора осмотрелась кругом: в камере было достаточно светло для того, чтобы она могла разглядеть своего ребенка; она прижала его к груди, к которой он все это время слепо тянулся и которая его кормила, и — заплакала от радости. «Она моя, — шептала она, рыдая, — и только моя! Отца у нее нет; он где-то на другом конце земли; он покинул меня, но я не одна, раз со мною ты!».

Ее надолго оставили в полном уединении: никто не приходил к ней, никто ее не тревожил. У тех, в чьи руки она попала, были веские основания к тому, чтобы вести себя с ней именно так. Они хотели, чтобы к началу следствия рассудок полностью к ней вернулся; в их намерения входило также дать ей время глубоко привязаться к невинному существу, которое разделило ее одиночество, дабы сделать это чувство орудием в своих руках и с помощью него раскрыть таинственные обстоятельства, относящиеся к Мельмоту, которые до сих пор Инквизиция была не в силах проведать, ибо он всякий раз от нее ускользал. Все полученные ими сведения сходились на том, что Мельмот никогда не пытался соблазнить женщину и не вверял ни одной женщине страшную тайну своего предназначения[637]; и кто-то слышал, как инквизиторы говорили друг другу: «Ну если уж Далила попала к нам в руки[638], то недалек тот час, когда мы доберемся и до Самсона».

Вечером накануне допроса (а о том, что он будет, она ничего не знала) Исидора увидела, как дверь в ее камеру отворилась и на пороге появилась фигура, которую, несмотря на окружавшую ее темноту, она тут же узнала — это был отец Иосиф. После того как оба они долгое время молчали, потрясенные тем, что случилось, Исидора молча же преклонила колена, чтобы священник благословил ее, что тот и сделал с прочувствованной торжественностью, после чего наш добрый монах, который, хоть и питал склонность ко всему земному и плотскому, все же ни с какой стороны не был в силу этого привержен дьяволу, возвысил голос и горько заплакал.

Исидора молчала, но молчание это проистекало отнюдь не от унылого безразличия ко всему и не от закоренелой нераскаянности. Отец Иосиф сел на край тюфяка на некотором расстоянии от узницы, которая тоже теперь сидела, склонившись над ребенком; по щекам ее тихо катились холодные слезы.

— Дочь моя, — сказал священник, наконец овладев собой, — разрешением посетить тебя здесь я обязан снисходительности Святой Инквизиции.

— Я очень за это им признательна, — ответила Исидора; слезы ручьем хлынули у нее из глаз, и ей от этого сделалось легче.

— Мне позволено также предупредить тебя, что допрашивать тебя начнут завтра, чтобы ты могла приготовиться к этому допросу и, если что-нибудь…

— Допрашивать! — удивленно воскликнула Исидора, не выказывая, однако, никакого страха, — о чем же меня будут допрашивать?

— О твоем непостижимом союзе с существом обреченным и проклятым. — Дочь моя, — добавил он, задыхаясь от ужаса, — значит, ты действительно жена этого… этого… этого существа, от одного имени которого меня мороз по коже пробирает и волосы на голове становятся дыбом?

— Да, я его жена.

— Кто же все-таки были свидетели вашего бракосочетания и чья рука дерзнула соединить тебя с ним этим нечестивым и противоестественным союзом?

— Свидетелей у нас не было: венчались мы в темноте. Я никого не видела, но я как будто слышала какие-то слова и отчетливо ощутила, как чья-то рука взяла мою руку и вложила ее в руку Мельмота: она была холодна, как рука мертвеца.

637

Это дает основание предполагать, что они ничего не знали об истории Элинор Мортимер. (Прим. автора).

638

…если уж Далила попала к нам в руки… — Далила (Далида) — красивая куртизанка, которую, по рассказу библейской Книги Судей (16, 4–21), филистимляне сделали орудием своей борьбы с Самсоном.