Трудно быть хорошим

Он был гораздо мельче, чем другие в его возрасте. Но Сиззи тоже была малышкой, вспоминала Эмма. Белокожий, веснушчатый, он был очень мил и сильно походил на мать. Волосы светлые и пушистые, носик розовый и шелушащийся от солнца. Вот только глаза у него совсем другие. Серо-зеленые, как вода в пруду. Взгляд недоверчивый, не по возрасту взрослый, холодный.

Наблюдая за ребенком, Эмма часто сравнивала его с молодым орешком в скорлупе. Хрупким, но тем не менее недоступным окружающим. Особенно ей. И если первое время она спокойно воспринимала скрытность мальчика, надеясь все же растопить его сердце, то теперь замкнутость Этона тяготила ее, причиняла острую боль. Появилась даже обида на него. И непонятный страх. Стараясь преодолеть его, Эмма стала петь внуку своим низким скрипучим голосом песни, которые пела детям, песни про зверушек, птиц и насекомых. Он слушал, как обычно уставившись в одну точку; иногда его глаза следили за руками Эммы, останавливались на платье. Но ни разу не посмотрел он ей в лицо.

Прошло больше недели со дня приезда Этона. Эмма наконец решилась разложить его вещи. Переложила одежду из чемодана в комод. А незатейливые игрушки, вынув из коробки, расставила на крышке огромного кедрового сундука, что стоял у окна. Маленький коричневый медвежонок с одним зеленым глазом, желтый грузовичок, дюжина строительных кубиков, солдатики, пластмассовая уточка, коробка карандашей, раскраска. Вот и все богатство. Игрушки старенькие, потрепанные; видимо, с тех еще времен, когда он был совсем крохой. Но проходя вечером мимо комнаты, Эмма с удивлением обнаружила, что все игрушки вновь сложены в коробку, а вещи — в чемодан.

Тогда она решила оставить пока все как есть и положиться на время.

С каждым днем молчание Этона угнетало все больше и больше. Ни разу еще не слышала Эмма его голоса. Часто, просыпаясь ночью, она почти явственно слышала, как малыш зовет ее. И тогда лежала замерев — слушала. Но увы… Зато ей часто снился его голос. Он был сильным, высоким, даже пронзительным. Это был голос Джимми. Странно, но она думала о Джимми как о маленьком мальчике. Никогда не видела Эмма сына в зрелом возрасте, возмужавшим и поседевшим, как Сэм.

Желая хоть чем-то занять себя, Эмма принялась распаковывать коробки с вещами из старого дома. Многие из них, сорванные в спешке с привычных мест, казались теперь чудными, нескладными, лишенными смысла. Как ни старалась, не могла она вспомнить, откуда здесь эта цветастая фарфоровая ваза, где она стояла раньше?

День за днем с завидным упорством копалась она в старых вещах. Раз даже мелькнула мысль, что она совсем не удивилась бы, обнаружив себя, обернутую в старую бумагу, на дне одной из коробок.

Разбирая детские вещи, Эмма наткнулась на две маленькие музыкальные гармоники, несколько поржавевшие от времени, — игрушки Сэма и Джимми. Опробовав их потихоньку, она положила одну в карман своего фартука, а другую — на стол в гостиной. Через пару дней, убираясь на кухне, Эмма услышала робкий прерывающийся звук, долгая пауза, затем еще три раза — уже более уверенно. Тогда она достала свою гармонику и тоже подула в нее. Затаив дыхание, прислушалась. Ответа не последовало. Через мгновение она уже заглядывала в комнату. Этона там не было, а игрушка лежала на столе как ни в чем не бывало.

Чтобы развеяться, переключиться с мучительных мыслей о ребенке, Эмма принялась читать журналы, приходившие с почтой. Но слова ничего не значили теперь, раздражали.

Дни текли скучные и безликие, похожие друг на друга, как две капли воды. Жизнь протекала в молчании и ничегонеделании. Часами могла Эмма сидеть, закрыв лицо руками и вспоминая прошлое. Механически разглаживала морщинистую кожу рук. Потом вставала и медленно, еле передвигая ноги, расхаживала из угла в угол по комнате. Иногда набирала в рот родниковую, отдающую мхом воду и сидела так, не глотая, до тех пор, пока всем телом не ощутит свежесть и не содрогнется от холода. И лишь тогда, получив подтверждение тому, что не утратила еще способности чувствовать, успокаивалась. Но стоило взглянуть в окно, как сомнения подступали вновь. Природа жила своей жизнью, гораздо более богатой и разнообразной, чем ее, Эммы, жизнь. Деревья под окном, ожившие под весенним солнышком, вот-вот зазеленеют. У крыльца появилась первая травка, да полезла из земли так бойко, будто рвалась в дом. По ночам длинные ветки глицинии стучались в окна. Весна, которую Эмма так ждала, казалось, вычеркнула ее из жизни. О, это было еще мучительнее, чем томиться в одинокие зимние вечера!

Лишь любовь Этона способна была возродить Эмму. Но их разделяла прочная стена.

Однажды вечером, уложив ребенка и убедившись, что он спит, Эмма позвонила Сэму в Мэмфис. Трубку взяла Ардис.

— Я хотела кое-что спросить у вас. По поводу Этона, — неуверенно начала Эмма. Она знала, что происходит на том конце провода. Ардис ждала вопроса, постукивая длинным ногтем по передним зубам. Дурацкая привычка! — Он умеет разговаривать? Я хочу сказать, что не слышала от него еще ни слова.

— Боже, мама, ну что за фантазии! Просто он очень стеснительный. Когда мальчик привыкнет к вам…

— Ты не поняла. Я имею в виду, он знает хоть какие-нибудь слова?

— Что??

— Слова, я говорю, он знает?

Молчание на том конце провода. Эмма отчетливо слышит щелчки.

— Мама, но ведь ему только пятый год. Уверяю вас, он знает столько же слов, что Стив или Тодд.

Ардис начала раздражаться. Уловив это, Эмма сказала:

— Скажи Сэму, я звонила.

И повесила трубку.

Все чаще и чаще возвращалась Эмма к мыслям о старом доме. Он снился ей во сне. Медленно переходила она из комнаты в комнату, дотрагиваясь до вещей, что окружали ее раньше, в прошлой счастливой жизни. Камин, полка над ним, решетчатые двери, окна в кухне, выходящие во двор. А вот и кирпичная стена… С этой стороны когда-то был балкон, очень давно, еще при жизни мужа… Подоконник, где любила рисовать Рэчел. Рисовала она только двор. Всегда яркими красками. И каждый раз по-новому. Часто расплескивала воду из банки на карниз, и он заметно поржавел.

Странно, никогда не приходило в голову, что сможет она оставить свой дом или свою улицу, с обеих сторон усаженную платанами.

Но однажды Эмма все же решилась. Посадила Этона в старенький «плимут», что увез ее так далеко от родного дома, и поехала с ним в город.

Бульдозеры, словно доисторические чудища, уже расчищали пустошь. Дом ее представлял собой груду развалин: балки сломаны, перекрытия — покосились. И камин, ее камин — сердце дома, был похоронен под руинами. Это добило ее вконец. Не покидало странное чувство, будто это она виновата в гибели дома. Навязчивая мысль, что не поддайся она уговорам сына, дом стоял бы и сейчас, не давала покоя.

Малыш, тихо, как мышка, сидящий сзади, привстал, чтобы взглянуть на работающие машины.

— Когда-то все это было моим домом, — грустно сказала Эмма. Этон не ответил. Господи, с кем же поделиться? Миссис Элис уехала и живет теперь у своей дочери. Да и Гриер, почтальон, тоже вряд ли заглянет сюда. Она не знала, что стало с остальными соседями. Все они остались в прошлой жизни.

Но необходимо было с кем-то поговорить.

— Знаешь, твоя мама часто гостила здесь, когда ей было столько же лет, сколько тебе. Славной она была девочкой! Очень любила качаться на качелях.

Непонятно почему, Эмма вдруг вспомнила, как миссис Элис рассказывала о ребенке своей племянницы. «Он никого не любит. Не умеет любить. Всегда замкнут, один, — говорила она и при этом очень нервничала, качала головой и теребила платье на коленях. — Нет, не будет из него толка. Это вроде болезни. И называется…» Но никак не могла она вспомнить. Не одну чашку кофе выпила тогда, но название так и не всплыло в памяти.

Дня три Эмма не могла успокоиться, все оплакивала свой старый дом и прошлую, ушедшую навсегда жизнь. Слезы все время стояли в глазах, делая расплывчатой фигуру Этона и все вокруг. Они были единственной отдушиной и в то же время позором. Слезы о прошлой жизни, об одиночестве, слезы о холодности и равнодушии этого ребенка.