Страница 66 из 84
Потом, когда, стоя спиной к ветру, смотрела на реку, поверхность которой начал сковывать лед, ее вдруг осенило. Ветер намел снег на свежий лед, скрыв голубые протоки, где быстрота течения не давала затвердеть льду и он был хрупок и тонок, как память. Но она видела по оттенкам льда, где пройдут, петляя, тропки от одного берега до другого. Целыми днями она бродила по реке, сличая цвета ее ледяной поверхности, пробивая каблуком снежный наст, чтобы проверить по звуку толщину льда. И вот, когда она уже могла распознать подошвами прочность ледяного покрова, девушка вышла на середину реки, где быстрая свинцовая вода крутилась под тонкой коркой. На далеком берегу виднелись красные полоски жести, их не могло поглотить бездонное брюхо неба и не смогла упрятать в складки своего замерзшего тела земля. Она поняла: время пришло.
Мех росомахи, которым был оторочен капюшон ее парки, покрылся белым инеем. От тепла в лавке он тотчас растаял, и она ощутила на лице мелкие капли воды. Из задней комнаты вышел лавочник. Она расстегнула парку и встала у масленой печки. На лавочника не глядела, а уставилась на светло-рыжую собаку, которая, свернувшись около печки, мирно спала. Ей вспомнилась фотография, приколотая к стене над кроватью гуссука, и она расхохоталась. Смех у нее пронзительный, и собака вскочила, ощетинившись. Лавочник не спускал с нее глаз. Ей захотелось снова рассмеяться, потому что лавочник не знал ничего про лед. Он не знал, что лед расползается по земле, уже пробивает себе дорогу к небу, чтобы сковать солнце. Она села на стул у печки и рывком распустила волосы. Лавочник был похож на пса, которого всю зиму продержали на привязи, а кормежку он только видел, когда ели другие псы. Он помнил, как она уходила отсюда с буровиками, и его голубые глаза скользили по ней, словно мухи. Он собрал свои тонкие губы, будто хотел плюнуть в нее. Старик говорил, что лавочник ненавидит их народ, потому что у них есть то, что никогда не смогут иметь гуссуки. Они думают, что сумеют отнять это, высосать из земли или вырубить из горы, но они глупцы.
У ее ног на полу валялся клок собачьей шерсти. Он напомнил ей выбившийся комок желтого утеплителя: вот так в клочья расползалась их защита по мере наступления холода. Лед ползет, как медведь в рассказе старика, и накроет северо-восточный край горизонта. Снова она расхохоталась во все горло.
Сначала, когда лавочник заговорил с ней, она не разобрала его слов, поэтому не ответила и даже не взглянула на него. Он еще раз повторил, но для нее это был лишь бессмысленный шум, исходивший из его бледного, злобно дергавшегося рта. Рывком он поднял девушку на ноги, опрокинул стул, на котором она сидела. Руки у него дрожали, но цепко впились в края парки, стянув их под самое горло. Злоба сотрясала тощее тело, он занес кулак, чтобы ударить, но на полпути кулак разжался, обессиленный желанием завладеть всем, что имеет ценность, ведь это единственное, как сказал ей старик, зачем они здесь. Девушка слышала гулкие удары сердца прижавшегося к ней лавочника, чувствовала тяжесть его бедер, хриплое, прерывистое дыхание. Изогнувшись, она высвободилась и, поднырнув под его руку, выскочила на улицу.
Она неслась, дыша через рукавицу, чтобы ледяной воздух не обжег легкие. Позади слышался бег лавочника, его густое пыхтение и временами резкий скрежет металлических подковок. Лавочник был без парки и рукавиц, весь открытый ледяному воздуху, который, проникая в легкие, сдавливал их и прижимал к ребрам. Ему не удалось догнать ее около лавки, и одно это уже кое-что значило. Только на берегу реки он понял, как далеко его печка и толстый слой желтого утеплителя, который не пускал холод внутрь дома. Но не может же девчонка слишком быстро бежать по глубокому насту, наметенному на берег реки. Сумерки светлы от снега, и лавочник видел еще достаточно хорошо. Он был уверен, что сможет догнать ее, и продолжал свой бег.
Добежав до середины реки, она обернулась. Лавочник двигался не по ее следу, а по прямой, кратчайшим путем. Был он уже близко, рот перекошен, лицо пылает, потому как холодно и трудно. Глаза жадно блестят: он был уверен, что нагонит ее.
Она хорошо знала реку и то место, где неокрепший лед пронизан тончайшими трещинами, вот там и раздался хруст и треск, а затем бульканье высвободившейся ото льда воды. Она остановилась и посмотрела туда, но на поверхности лишь постукивали обломки льда, человека уже не было. Она сняла рукавицу и подтянула молнию парки. Только теперь она почувствовала, как учащенно дышит.
Она медленно пошла, пробуя каблуком, где белые мускулы льда способны выдержать тяжесть ее тела. Она всматривалась вперед и по сторонам: в сумерках плотное белое небо сливалось с плоской, покрытой снегом тундрой. Она так бешено неслась по реке, что теперь не могла определить, где она. Восточный берег реки был неотличим от неба: границы растворились в морозной белизне. Но вдруг вдалеке она увидела что-то красное и вспомнила, все как есть вспомнила.
Она села на кровать и, пока ждала, слушала старика. Охотник нашел небольшой, в ледяных зазубринах и выступах бугор. Он снял свою бобровую шапку; мех внутри пропах его теплом и потом. Охотник положил шапку на лед вверх дном, чтобы привлечь медведя, а сам стал ждать с подветренной стороны за ледяным бугром, сжимая в руке нефритовый нож.
По тому, как тяжело, с хрипом, он тянул свое повествование, она решила, что близок конец его сказу. Однако старик вдруг потянулся под подушку, нашарил в своем запасничке сушеную рыбу и отпил воды из жестяной кружки. Всю ночь она слушала, как описывает старик каждый вдох человека, каждое движение медвежьей морды: то зверь пытается поймать звук человеческого дыхания, то втягивает воздух, ища запах охотника.
Полицейский задавал ей вопросы, а женщина, которая служила в доме у священника, переводила их на юпик. Они хотели узнать, что случилось с владельцем лавки, который бежал за ней по реке накануне вечером. Владелец не вернулся, и начальник гуссуков в Анкоридже интересуется, что с ним. Она довольно долго не могла ответить, потому что старик вдруг сел на постель и начал возбужденно причитать, глядя на них всех: и на полицейского в темных очках, и на экономку в вельветовой парке. Он громко выговаривал: «Слушайте! Слушайте! Эхма! Громадный медведь! Охотник!»
Ей снова задали вопрос, что случилось с человеком из лавки Северной торговой компании. «Он солгал им. Сказал, что это можно пить. Но я лгать не буду». Она встала и надела светло-серую, из волчьей шкуры парку. «Я убила, — сказала она. — Лгать не буду».
Адвокат пришел еще раз. Тюремщик раздвинул решетчатые створки, затем отпер камеру и впустил его. Адвокат сделал знак тюремщику остаться, чтобы переводить. Она рассмеялась, ведь этот гуссук заставил тюремщика говорить с ней на юпик. Этим адвокат-гуссук ей понравился и еще тем, что у него редкие волосы. Роста он был очень высокого, и она с удовольствием подумала о том, каково его голове оказаться без шапки на морозе, и еще интересно: не почувствует ли он раньше других, когда лед начнет опускаться с неба. Адвокат хотел выяснить, почему она сказала полицейскому, что убила владельца лавки. Несколько деревенских детей видели, как это случилось, добавил он, и был то несчастный случай. «Вот ты и скажи на суде. Больше ничего. Они тебя отпустят домой. В твою деревню». Тюремщик, уставясь в пол, недовольным голосом перевел. Она покачала головой: «Я ничего не изменю в своем рассказе, даже ради того, чтобы отсюда выбраться. Я сделала все, чтобы его не стало. Вот так об этом и нужно рассказывать». Адвокат шумно вздохнул, глаза у него были усталые. «Скажи ей, что таким способом не убивают. Просто он белый человек, а выбежал за ней без парки и рукавиц. Она не могла преднамеренно это устроить». Он повернулся и пошел к двери. «Скажи ей, что я сделаю для нее все, что смогу. Объясню судье, что она не в себе». Она расхохоталась, когда тюремщик перевел ей слова адвоката. Гуссуки никогда не поймут, они не могут уразуметь, как надо об этом рассказывать, год за годом, без пропусков и умолчаний, подробно, как это делал старик.