Трудно быть хорошим

Она снова пронзительно выкрикнула, на этот раз какие-то английские слова, случайно оказавшиеся на языке, возможно, ругательства, которые она слышала прошлой зимой от буровиков. Тюремщик был эскимос, но не говорил с ней на юпик.[45] Он и с другими заключенными не разговаривал, пока они не обратятся к нему на английском.

Тюремщик вошел в камеру и уставился на нее. До него долго не доходило, что она ему говорит, но наконец он поворотился к высокому окошку камеры. Посмотрел на солнце и вышел. Она слышала удаляющееся цоканье подковок на тяжелых ботинках, и затем шаги стихли у выхода из тюрьмы.

Все строения белых людей, гуссуков, и это, и Управление по делам индейцев, и школы, были похожи. Доставили их сюда в разобранном виде на баржах: металлические панели, внутри которых плотно набито какими-то волокнами. Однажды она спросила: зачем это, и ей объяснили — чтобы не проникал холод. Тогда она не рассмеялась, зато сейчас — во все горло. Подошла к маленькому окну и захохотала. Думают сдержать холод этой волокнистой желтой ватой. Пусть посмотрят на солнце. Оно больше не движется. Оно вмерзло в середину неба. Пусть посмотрят на небо, такое же застывшее, как река подо льдом; лед поймал в ловушку само солнце. Оно уже давно неподвижно, а еще через несколько часов совсем ослабеет и жесткая изморозь появится по его краям, затем захватит всю его поверхность, скрыв солнечный лик, как маской. Свет солнца стал бледно-желтый, смертельно истонченный морозом.

Через окно камеры она видела, как по заснеженным дорогам идут люди: из-под капюшонов поднимается белый пар, лица запрятаны в высокие воротники парок. Ни машины, ни мотосани в этот день не ходили: холод заглушил их моторы. Металл не выдерживает мороза, трескается и раскалывается. Масло густеет, двигатели глохнут. Она видела, как прошлой зимой холод остановил большие желтые машины и гигантский бур для пробных скважин, и гуссуки ничего не могли поделать.

Далеко ее деревня, много миль от этого города вверх по реке, но в воображении она ясно себе ее представляла. Дом стоит на отшибе, у самой реки еще выше по течению. С северной стороны снега намело по самую крышу, а с восточной, там, где дверь, тропинка почти чистая. Прошлым летом она прибила куски красной жести к бревнам, не для тепла, как это делают другие жители деревни, а из-за их яркого красного цвета. Последняя зима подступила. Предзнаменования ее прихода чувствовались уже многие годы.

Она ушла, потому что было любопытно посмотреть большую школу, куда правительство отправляет других детей. Со своими деревенскими она почти не играла; те боялись старика и убегали, когда появлялась ее бабушка. Она ушла, потому что ей надоело быть все время со старухой, скрюченное тело которой она уже не помнит другим. Колени и суставы уродливо разбухли, а боль стянула темную кожу на лице так, что проступили все кости, глаза от этого тяжело застыли, как камни на дне реки. Однажды она спросила бабушку, отчего это с ней, и старуха, оторвавшись от шитья сапожка из тюленьей шкуры, пристально на нее посмотрела.

— Суставы, — сказала она тихим голосом, прошуршавшим как ветер по крыше, — суставы раздуло от гнева.

Иногда она вообще не отвечала, а только пристально глядела. С каждым годом старуха говорила все меньше, а старик — все больше, иногда всю ночь, сам с собой. Мягко и напевно бормотал он свои бесконечные сказания, водя тонкими темными руками по одеялу. Он был здоров и не калека, однако не охотился и не рыбачил, как другие мужчины. Всю зиму не вылезал из постели, пропах сушеной рыбой и мочой и вел свои нескончаемые сказы. Когда наступало тепло, уходил на берег реки. Там устраивался на излюбленном месте, длинным ивовым прутом шевелил тлеющий мох, дымом отгоняя мошку, и продолжал сказывать свое.

Плаху то, что она не сразу вняла предостережениям. Ей непонятно было, что такого могут ей сделать в школе гуссуков, пока сама не вошла в спальню интерната: тогда только поняла, что старик не лгал. Раньше она думала, что старик просто пугает ее, как в детстве, когда бабушка уходила во двор чистить рыбу. Она не верила его рассказам о школе, потому чти знала: ему хочется ее удержать около себя. Она знала, что ему надо.

В спальне воспитательница спустила с нее трусы и отшлепала кожаным ремешком за то, что она не хотела говорить по английски.

— Ох уж, эта деревенщина! — произнесла воспитательница. Она сказала так, потому что сама, эскимоска, давно уже работала для Управления по делам индейцев. — Посылают девчонку в школу, когда ей уже поздно учиться.

Другие девочки в спальне зашушукались по-английски.

Они умели пользоваться душем, на ночь мыли и накручивали волосы. И ели пищу гуссуков.

Уже лежа в постели, она представляла себе, как бабушка сейчас, должно быть, шьет, а старик жует сушеную рыбу на постели. Когда пришло лето, ее отправили домой.

Осенью, перед школой, бабушка обняла ее на прощанье. Это тоже могло быть предупреждением, потому что такого раньше не было, многие годы бабушка к ней даже не прикасалась, не то что старик, его руки, словно парящие вороны, всегда наготове, чтобы схватить ее.

Она не удивилась, когда у взлетной полосы ее встретили священник со стариком и сказали, что бабушка умерла. Священник спросил ее, хочет ли она остаться здесь, в деревне. Он считал старика ее родным дедушкой, но она не стала поправлять его. Она знала" если останется у священника, он опять отправит ее в школу. Старик — другое дело. Старик никогда не отпустит ее. Ему нужно, чтобы она была с ним.

Однажды он сказал, что она станет для него старой раньше, чем он для нее; но она этому тоже не поверила: старик, бывало, лгал. Лгал он и о том, что он с ней будет делать, если она окажется с ним в постели. Но вот прошло время, и эти слова тоже оказались правдой. Она была неутомимой и сильной. Нетерпеливо сносила его неизменно медлительные и тягомотные движения под одеялом.

Всю зиму старик оставался в постели; вылезал только по нужде, для чего использовал помойное ведро в углу. Он почти все время дремал, приоткрыв рот, губы подрагивали, иногда казалось, будто он во сне продолжает свой очередной сказ.

Она надела сапожки из тюленьей кожи, муклукс на ярко-красной фланелевой подкладке, который ей сшила когда-то бабушка, на щиколотки поверх серых шерстяных рейтуз повязала красные плетеные тесемки с косичками.

Затем надела парку из волчьей шкуры. Много лет ее носила бабушка, старик сказал, что перед смертью она велела похоронить ее в старом черном свитере, а парку отдать внучке. Выделанная шкура была светло-кремовая, местами серебристая, почти белая, и когда старая хозяйка шла зимой по тундре, то становилась невидимой среди снега.

Она пошла в сторону деревни, прокладывая себе дорожку по глубокому снегу. Собаки из упряжки, привязанные у одного из домов с краю деревни, кинулись на нее с лаем, яростно дергая цепь. Она, не обращая на них внимания, пошла дальше, выглядывая в смеркающемся небе первые вечерние звезды. Было еще тепло, и оттого собаки такие прыткие. Когда опять будет холод, они свернутся калачиком и затихнут в полудреме, им будет не до лая и злобы. Пройдя несколько шагов, она все-таки пронзительно расхохоталась, потому что от этого собаки пуще начинали рычать и кидаться. Однажды старик увидел, как она дразнит собак, и покачал головой. «Вот ты какая женщина, — сказал он тогда. — А ведь зимой мы с тобой, что эти собаки. Ждем в холоде, когда кто-нибудь принесет нам немного сушеной рыбы».

Она снова на ходу расхохоталась. Ей подумалось о бурильщиках-гуссуках. Странные они. Смотрят ей вслед, когда она проходит мимо.

Ей было интересно, как они выглядят под своими стегаными комбинезонами, ей хотелось знать, как они проделывают то, что так медленно совершает старик. Должно быть, как-нибудь по-другому.

45

Язык, принадлежащий к эскимосско-алеутской группе языков, на котором говорит население западной и юго-западной Аляски.