Страница 43 из 47
Тут и там над Белоградом вращались разнокалиберные ветряки–генераторы, было очень многолюдно — или мне так казалось после почти недели практически полного безлюдья. На меня смотрели с откровенным любопытством, как смотрят, наверное, в сёлах на нового и незнакомого человека — но никто ничего не спрашивал, со мной и не заговаривали. Здесь я увидел, что многие одеты в подобие национального костюма — не классического русского, а, видимо, зарождающегося тут «автономного»: синяя или серая просторная рубашка со шнуровкой до солнечного сплетения, откидным капюшоном, широким рукавом (часто закатанным) и геометрической вышивкой или аппликацией по рукаву, вороту и подолу, чёрные, серые или синие широкие джинсы, лёгкие кожаные туфли на небольшой шнуровке на босу ногу. Эта одежда и обувь явно были местного производства — может даже и ткань. Почти у всех на шеях висели медальоны, рубашки — и у мальчишек, и у девчонок — были перепоясаны кожаными ремнями с большими пряжками, на ремнях крепились солидные ножи, иногда — чехлы с, к моему удивлению, КПК или ещё чем‑то. На девчонках часто оказывались не штаны, а широкие юбки — чуть ниже колена. Многие ходили босиком, особенно те, кто младше.
На рукавах рубашек тут и там я замечал значки — уже не вышивку, а именно значки, вроде армейских знаков специальностей. Змеи вокруг чаш, молоточки, плуги, колёса, крылья… Это всё что‑то значило, и все эти мальчишки и девчонки всерьёз и нелегко работали. Но всё это не мешало им смеяться, шутить и напевать. Напевали многие — а по Земле я такого за своими ровесниками не помнил, если только их не развезло от пива…
…По центральной улице — той, что вела к главным воротам и на которую я снова и снова выходил — были проложены рельсы узкоколейки и часто проскакивал ало–золотой позванивающий трамвайчик. На кой он тут нужен, я так и не понял, но в этом смешном маленьком вагончике постоянно кто‑то ехал. Может, правда по спешным делам, может — с грузами, а может — просто для цивилизационного самоутверждения. Иногда попадались велосипедисты, ещё реже — всадники. Но большинство жителей Белограда передвигались пешком и не выглядели слишком уж спешащими. Я пытался прислушиваться к разговорам, ловил обрывки — в основном о каких‑то местных важных делах и почти без мата. Что само по себе тоже поражало не меньше пения.
Кстати, я осознал это, когда отдыхал на деревянной лавке летней общественной столовой. Такая нашлась, когда я понял, что сильно захотел есть, вспомнил, как Юрка предлагал мне — словно само собой разумеющееся дело — поесть в городе и осторожно спросил у двух мальчишек, шагавших как раз мне навстречу, где это можно сделать и как за это заплатить.
Выяснилось, что платить ничего не надо, а поесть можно как раз в этой столовой — просто–напросто длинном столе с лавками под навесом, к которому мне подробно и толково объяснили дорогу. Располагалась столовая в красивом месте — открывался, например, полный вид на северо–запад, до самых настоящих гор, на склонах которых ярко блистали какие‑то точки — явно рукотворные, так сказать, расположенные в шахматном порядке в десять (я посчитал) рядов на ширину примерно километра через каждые метров пятьдесят.
И вот там, на холме, тоже где‑то в километре от городской окраины, я различил крепость. Настоящую крепость. Через широкую луговину туда вела жёлтая прямая полоска дороги.
Весёлая синеглазая девчонка в белом халате быстро, без напоминаний и окликов, принесла мне поднос с «дежурным обедом» — это оказались миска ухи, гороховое пюре с большущим куском жареного мяса, большой пирог с рыбой и кружка ягодного морса — с незнакомым вкусом. Улыбнулась, уже собираясь уйти, но я задержал её вопросом:
— А что там за крепость, не скажешь?
— Крепость Яна, — тут же отозвалась она. — Дубовая Крепость… Ты что, новенький?
— Ага, — кивнул я, пододвигая миску. — Спасибо!
Она пожала плечами, улыбнулась снова и убежала — за столом ели довольно много ребят и девчонок, на освободившиеся места почти тут же подсаживались новые и новые. Ели деловито, не торопился, похоже, я один. Звучала и «общая» музыка — незнакомый мне и вроде бы на слух молодой мужик из невидимых колонок по–простецки, но очень искренне пел под гармошку:
- …те, кто расплатился
За чужую подлость -
Уходил под пули: прямо, не сутулясь,
Превращаясь в слёзы, превращаясь в гордость,
В синие таблички деревенских улиц…[43]
Закончив есть, я ещё с минуту посидел, размышляя. Потом решительно поднялся и, выйдя из‑под навеса, зашагал туда, где начиналась полевая дорога…
…Я добрался до места быстро — дорога оказалась утоптанной до каменной твёрдости, дул лёгкий тёплый ветерок, здешнее солнышко–Перун приятно припекало, я был сыт и полон любопытства и проскочил этот километр минут за пять, не больше.
Крепость Яна сильно отличалась от Капитула. Видимо, так задумывалось изначально. Ян — или кто там её строил — поступил просто: на северо–западной окраине Белограда, там, где начинались овраги и скальные отроги, выбрал большой высокий и очень крутой холм, я бы сказал, со склонами градусов под 50, не меньше. Скорее всего — с удачно–плоской от природы вершиной, срыть такое вручную — нужно месяц работы круглые сутки и тысячи три сменщиков — и крутыми склонами. Вершину окружил частокол из могучих заострённых дубовых брёвен — метра три высотой — над которым поднимались остроконечные крыши трёх башен, украшенные коваными большими флюгерами в виде бегущих волков. К одностворчатым подъёмным воротам вёл с луговины перед холмом пологий и длинный прочный деревянный помост на опорных столбах, довольно широкий, всадник вполне проедет. Над воротами внушительно развевался уже знакомый мне флаг с крестами и волчьей головой. Волчья голова, как видно, была личным символом Яна.
Сейчас ворота были открыты — точнее, подняты, там была одна створка, собранная из могучих дубовых плах на стальных скрепах, она поднималась на цепях. Но основное действие разворачивалось внизу, на луговине. Видимо, в самой крепости места было не очень много, и её обитатели тренировались именно тут, снаружи.
Сейчас тут было человек тридцать, одни мальчишки — по крайней мере, девчонок я не заметил. И, чтобы понять точно, сколько здесь людей, нужно было внимательно присмотреться — они всё время передвигались, причём очень быстро и не только на ногах, но и верхами. Могло показаться, что все ошалели на каких‑то диких каникулах без присмотра взрослых и сейчас просто–напросто носятся туда–сюда в этом ошалении. И только когда я пригляделся на самом деле внимательно, я понял, что вижу тренировку. Тренировку воинов.
И замер от чернейшей зависти и невольного восхищения.
Ребята занимались вольтижировкой, преодолевали препятствия на солидно оборудованной самоделковой полосе, тренировались с пиками, клинками, топорами, арбалетами, луками и пистолетами, метали в цель ножи, дротики и топоры, спарринговались врукопашную — и один на один, и двое на двое, и двое на одного… Шум, гам, крики, выстрелы, конское ржание, глухой топот копыт… и смех — вся эта крепкая бодрящая смесь словно бы висела в воздухе над предхолмьем, делая его каким‑то особенным, свежим и приятным.
— Тррра! Сты–сты–сты… уххх ты мой хорошиииий…
— Хоп! Хоп! Хоп!
— Бей — оппа! Опа! Вот так! И так!
— Смотри, точно в центр…
— Теперь давайте двое на двое! Жека, не подпирай столб, не упадёт!
— И–и-и… аххх! И–и-и… аххх!
— Вот так поворачиваешь — смотри, вот так — и он сам из руки вылетает…
Те, кто сторонится такого — из страха боли, из какого‑то высокомерия, или, как говорится, не дай бог, потому, что кто‑то из взрослых сказал, что это «не креативно», что это «дикарство» или наговорил ещё каких‑то умных слов про «неагрессивность» — просто дураки, которые живут в коробке с ватой и там же помрут. Даже если коробка стоит миллион баксов — это ничего не меняет.
43
И. Растеряев. Про Юру Прищепного.