Страница 20 из 47
— Мама тебе понравилась?! — Юрка открыто обрадовался, даже в глаза мне заглянул сбоку, нагнулся, и на его лице была улыбка. Я кивнул. — Вот что, Владька. Ты никуда не вздумай убегать. Во–первых, пропадёшь. Запросто. Поверь. А во–вторых… — он встал, подошёл к двери, открыл её. Там немного стемнело. Где‑то гавкала собака, слышалась неразборчивая музыка. — А во–вторых — я тебе не сказал главного. Пошли‑ка в дом. Поговорим у тебя в комнате.
Я тоже поднялся и встал около двери. Небо в ветвях было призрачным, бледные редкие звёзды запутались среди листьев. Воздух сильно пахнул цветами — как будто собиралась гроза.
— Погоди, — попросил я. — Поставь снова ту песню. Когда я вошёл, она играла.
Юрка посмотрел на меня внимательно и печально. Странно, мне даже не по себе стало. Потом — подошёл к магнитофону, мотнул плёнку и, повернувшись ко мне лицом, оперся рукой о стену:
— Слушай.
Может, он и не очень пел, этот мальчишка[20]. Но в его песне были жизнь и живая боль. Чувствовалось, что он поёт, а не заученно и умело проговаривает слова. А это, знаете, сейчас редкость.
И — пошла очень печальная музыка. Просто музыка, без слов.
А я увидел, что у Юрки блестят глаза. Отвёл взгляд, но недостаточно быстро. И удивился, когда услышал:
— Теперь я точно тебе хочу кое‑что рассказать. Мама уже спит, мы будем говорить долго.
Это была самая странная ночь в моей жизни. Ночь в далёком городе, в большом доме, где бодрствовали только мы двое — двое мальчишек. И огромное ночное небо июня. Небо, казавшееся призрачным и странным.
В такие ночи раскрываются тайны. Увлекательные. И бывает — страшные, но всё равно увлекательные.
Я полулежал на своей кровати, повыше подоткнув сложенную пополам подушку. А Юрка сидел на подоконнике — открытого окна, которое выходило в сад. Сидел, поставив на колени подбородок, глядел куда‑то в небо. И мне казалось, что он роняет слова, как камешки. Я почти слышал, как они мягко шуршат, падая в траву — или упруго, жёстко щёлкают, отскакивая от других камней.
— Тебе мама ведь говорила, что я мечтаю стать военным? Это правда, хочу. Но не мечтаю. Понимаешь, хотеть — это просто… ну, хотеть. Хотеть, добиваться, идти к цели жизни… А мечтать… — я ожидал, что он скажет «это мечтать», но Юрка сказал: — Мечтать — это хотеть чего‑то необычного. Большого, что ли? Может, даже несбыточного. И интересного… Понимаешь, — повторил он, — понимаешь, Владька… сейчас почти ни в чём нет настоящего смысла. Военные ничего не отвоюют. Путешественники ничего не откроют. Защитники защищают за деньги. Всё равно что бегать по стадиону. Терпеть не могу бегать по стадиону, сколько бы не бежал — никуда не прибежишь, и вокруг всё время одно и тоже… а кажется, что движешься… — он вздохнул. — Нас на Земле семь миллиардов уже. И всё больше и больше делается… а Земля — она ведь не резиновая. Люди живут в каких‑то ящиках, как в ульях. Едят фрукты, которые выращены не в почве, а в воздухе, на подкормках из аэрозоля. Одеваются в синтетику. И даже воздухом всё чаще синтезированным дышат. И всё время что‑то делят, делят, делят… — он вдруг так тоскливо вздохнул, что мне показалось: плачет. Но Юрка не плакал. Он откинулся на край оконной рамы, и я увидел его тёмный чёткий профиль на фоне серебристо–серого неба. Когда‑то, до фотографии, были такие штуки, их даже делали специальные мастера, можно сказать, художники: ножничками из тёмной бумаги вырезали силуэты–профили людей. Юрка был похож на такой силуэт. Только говорящий. — Знаешь, я не верю, что именно так и должно быть. Вот вокруг говорят, что да. Что так и должно. А мне кажется, что это мы в тупик зашли. Не хочу я на пенсию копить, потому что это значит, что надо уже сейчас начинать думать, как буду жить, когда стану старым. Я просто жить хочу. Интересно жить. И карьеру я делать не хочу, и конкурировать ни с кем не хочу, потому что это значит — других затаптывать. Пятьдесят жвачек на сто человек поштучно не поделишь. Никогда. Никак. Остаётся топтать, да? И не ради каких‑то великих целей, а ради своего личного благополучия. Противно. Говоришь им… взрослым… про эти великие цели, а они кривятся: ах, мальчик, ты ещё маленький и глупый, ты не знаешь, сколько крови за эти эфемерные цели пролилось… А за свой огород любого на куски порвут. Это ничего, это так и надо! — в его голосе прорвалась брезгливость. — Святослав, Наполеон или Сталин для них — убийцы. А руководство какой‑нибудь «Вшей Спёр» — успешные креативщики, предмет для зависти и пример для подражания. Хотя людей эти креативщики убили больше любого Наполеона.
Он плюнул в сад. Звучно, со щелчком, коротко. Как перед казнью или броском в атаку — мне почему‑то так представилось.
— Юр, — тихо, даже робко сказал я, — но ведь все так живут…
Мне стало самому неприятно от этих слов. Я много раз возмущался тем же, чем Юрка. Но ведь эти слова, как ни крути, были правдой. И к нему она была ближе, чем ко мне. Нет, я никого не затаптывал за жвачку — я её просто жевал. Затаптывала моя… моя мать. Я жевал. А это, наверное, ещё хуже.
— Ты думаешь? — между тем странно спросил Юрка.
Я честно задумался.
— Ну я не знаю. Может, бомжи какие‑нибудь идейные не так живут. Если такие на самом деле бывают, н ев кино. Или там отшельники в тайге. Но ведь… — я замолчал. Я и сам не знал, что «но ведь…»
— Я думал, ты — как все мажоры, — вдруг сказал Юрка. — Я их много на турслётах видел. Тупой, высокомерный и даже трусливый. Но ты не такой. Я это прошлой ночью понял… — он явно смутился, но я молчал, и Юрка продолжал: — Поэтому я с тобой говорю. И поэтому я тебе кое‑что покажу. А дальше… Дальше ты решишь сам.
— Что… решу? — я смотрел в светящееся небо поверх его головы. Юрка вздохнул:
— Как жить… Я, например, решил. И ни разу пока не пожалел… Понимаешь, Славка. В этом мире мы уже ничего не можем изменить. Они тут вечно будут драться за нефть, потом — за воду, потом — за воздух. Потом — за человеческое мясо, наверное. Где‑нибудь в подземельях. Не знаю. Но они… они… — голос Юрки опять стал вдруг тоскливым. — Они никого не хотят слушать. Даже самих себя. Тем более не послушают нас. Они так хотят, чтобы у нас было счастливое будущее, что не спрашивают — хотим ли мы его. Но если мы ничего не можем изменить здесь — может быть, мы сможем начать заново. Ещё где‑то. Именно мы. Вот мы. Где‑то… где‑то не здесь.
20
Влад Иволгин.