Страница 11 из 47
То же я ощутил и здесь. Как будто вошёл в кузницу, где ковали могучее волшебное оружие, потрясавшее мир — и увидел, что горн потух, наковальня опрокинута набок, и среди стоек с подёрнутыми ржавчиной инструментами висят в пыльной серой паутине высохшие мухи…
Не знаю, что уж меня так забрало.
Завод был выпотрошен, как похищенная и брошенная бандитами сумка инкассатора. Всё, что в нём имелось мало–мальски ценного — вплоть до кусочков чермета — давно уже «хозяйственно» вынесли и вывезли на скупку или в священное личное пользование. Сейчас это были просто голые корпуса, соединённые молчаливыми переходами и разделённые жаркими двориками, в которых росла трава и тянулись к солнцу берёзки. Во двориках пригревало солнце. Стены тут и там оказались расписаны разными слоганами той или иной степени тупости, но в общем‑то не так уж сильно. И насрано оказалось мало на удивление. Наверное, у большинства гопников не хватало терпения пройти расстояние от города до завода. Или где‑то в округе имелись более интересные места.
Но всё‑таки люди здесь бывали. Кроме надписей я натыкался то на сигаретную пачку, то на пустую бутылку из‑под пива, то на кострище с самодельными сиденьями вокруг него… А потом увидел наискось написанное чёрной краской на стене и совершенно непонятное, но какое‑то пугающее:
(автор плохо залил изображение)
Я несколько раз оглядывался на эту странную надпись, пока шёл через цех.
Пройдя через очередной дворик, посреди которого высились остатки фонтана — какая‑то птица вроде аиста или журавля, не поймёшь, широко распростёрла крылья и закинула голову с открытым клювом, откуда, очевидно, когда‑то била вода — я вошёл в узкий коридор с дверями по сторонам. Судя по всему, тут располагались в прошлом административные помещения. На дверях ещё оставались следы табличек — наверное, они были металлическими, вот их и свинтили…
И, сделав два шага по этому коридору, я понял, что не один в нём.
Понимание пришло быстро и отчётливо. Где‑то рядом была не собака, не кошка, не крыса, не птица.
Человек.
Я остановился и достал нож. Открыл клинок. Без испуга — на всякий случай. Чаще всего просто ножа в руке и ясно продемонстрированных решительных намерений бывает достаточно, чтобы отпугнуть любителей острых ощущений. Кроме того, скорее всего это был просто какой‑то бомж, сам не слишком‑то желающий со мною встречаться. Хотя… вообще‑то странным характером должен обладать человек, рискнувший поселиться в этом месте. Всё равно, что одному жить в целом городе. Приятного мало. Я бы не рискнул.
А ощущение не уходило. Я заглянул в одну комнату. В другую. Постоял, пережидая вспыхнувшее желание бежать отсюда. Вернулось любопытство, но я загадал — если и в следующих двух комнатах никого не будет, я просто уйду. Значит — или не хочет встречаться или… или заманивает.
В обоих случаях мне с ним видеться незачем.
Посреди третьей комнаты лежал ворох старых газет. В ней было пыльно и солнечно, а через окно я увидел ещё какой‑то внутренний дворик, через который трусила тощая собака с вывешенным розовым языком. Я присмотрелся — на верхней газете неярко чернел на пожелтевшей бумаге лозунг про квартиру каждой семье к 2000 году.
Лажанулись, прямо скажем…
…Я вошёл в четвёртую комнату.
И сразу узнал его.
Подбородок вперёд, лицо загорелое, русые недлинные волосы в беспорядке. Морщинка между сведённых бровей сейчас была глубже, а глаза, неразличимые цветом на фотке, в жизни оказались серыми, обычными. Только остановившимся, неживыми от боли.
Мой кузен сидел на старом столе, глядел на меня, тяжело дышал, кривя губы — и зажимал ладонью правое плечо. Ладонь была красной, а между судорожно втиснутых в камуфляжную ткань пальцев торчал какой‑то прут.
Торчал в плече у Юрки.
5. НИЧЕГО НЕ СПРОСИШЬ[11]
— Помоги, — сказал он отрывисто, быстро, словно меня и ждал, да при этом ещё и хорошо знал — и уперся одной ногой в пол. Он был одет в просторный камуфляж и сапоги — офицерские, хромовые, кажется, называются. Я в первый раз в жизни видел на своём ровеснике такие сапоги и почему‑то этому удивился больше всего. Поверх камуфляжа — охотничий жилет со множеством отделений. На широком — тоже офицерском — ремне висели большая фляжка, пустые большие ножны и пятнистый поясной рюкзак, помеченный зелёным значком:
и чёрной лентой с белой надписью:
Русский Орден Освоения
Всё это я увидел сразу, с ходу, одним взглядом — и не осознал, потому что вздрогнул, когда он сказал снова:
— Помоги.
И только тут до меня дошло наконец, что Юрка меня не узнаёт. Да нет — просто не знает и, естественно, не узнаёт. Почему‑то это показалось мне оскорбительным, хотя ничего более идиотского, чем оскорбляться в такой ситуации, и придумать было нельзя. Я даже открыл рот, чтобы сказать по этому поводу пару ласковых, но именно в этот момент понял, что ему очень больно. И что это всё по–настоящему.
Я молча подскочил, ещё не зная, что делать. К счастью, Юрка это сообразил и без меня, потому что сказал, убирая руку:
— Режь жилет, куртку… всё режь, давай.
Нож я всё ещё держал в руке. Но прикасаться к плечу было страшновато. Я стиснул зубы и с треском прорезал плотную ткань жилета, куртку, потом — пятнистую майку. Спустил обрезки с окровавленного плеча и не удержал выдоха:
— Охххх…
Кровь на коже уже подсыхала. Но вокруг торчащего толстого — в палец — чёрного прута тело было синим и вздувшимся бугром. Видеть это оказалось неприятно. Мягко сказано, что неприятно. Отвратительно это было.
— Что… это? — спросил я, не сводя глаз с плеча.
— Болт, — ответил Юрка, как‑то по–собачьи дыша где‑то над моей склонённой головой.
— Что? — переспросил я. Он терпеливо ответил:
— Арбалетный болт… Посмотри с той стороны.
Это было не ахти как вразумительно, но я понял и посмотрел на спину. Там, изнутри, что‑то тупо и противно выпирало под кожей. Теперь меня замутило — при виде крови и раны ещё ничего, а при виде этой шишки стало, если честно, физически тошноватенько.
— Почти насквозь, — сказал я чужим голосом, выпрямляясь.
Юрка нехорошо, как‑то нелюдски, оскалился и левой рукой полез в сумку. Достал аптечку — весёленько–оранжевый прямоугольный ящичек, помеченный полустёршимся красным крестом в почти уже неразличимом белом круге. Посмотрел на меня нерешительно:
— Слушай… я тебя не знаю… Ты не убежишь? А то если мы начнём, и ты ноги сделаешь со страху, мне может настать реально хана.
— Надо в больницу, — сказал я. Он дёрнул здоровым плечом:
— Нельзя… Да там ничего такого, ни кость, ни артерии не задеты… Не убежишь?
— Не убегу, — сказал я.
Он молча кивнул, достал из аптечки цилиндрик шприца. Зубами снял колпачок, плюнул его на пол и буднично воткнул иглу в плечо. Я передёрнулся, сморщившись, а Юрка, сделав укол и отшвырнув пустой шприц, прикрыл глаза и сказал:
— Погоди, сейчас задурею… Надо болт протолкнуть, понял?
— Как… протолкнуть? — у меня пересох не то что рот — всё, до самых кишок. Не открывая глаз, мой кузен пояснил:
— У него шипы скошенные, тянуть нельзя… надо толкать… — эти слова он произнёс бессвязно и добавил: — Блин, вот это дало… — слова наплывали одно на другое и смешивались. — Я… ты давай… скорее… — он оперся на локоть и улёгся на стол. — Это проходит… быстро… срежешь наконечник… вытянешь древко… аптечка… бинт…
И, кажется, отрубился полностью.
Ну и? Можете представить себе такое положение? Начало второго десятилетия ХХI века. Вставшая с колен Россия. Заброшенный завод. На пару километров вокруг — никого. В замусоренной комнате лежит на столе «под кайфом» мальчишка со стрелой в плече. Рядом стоит второй мальчишка и чуть не плачет, потому что больше всего на свете ему хочется сбежать. Это мой кузен угадал. Сбежать хочется. Сильно. Наддать со всех ног и больше про это не вспоминать.
11
Строчка из стихотворения Дж. Р. Киплинга «Контрабандисты» продолжается так: «…не солгут в ответ.»