Страница 12 из 51
Хватаюсь за другой кустарник, снова делаю к нему рывок — и снова из глаз искры от боли. И все бы ничего. Беда в том, что крови много потерял, сознание выключается. Сделаю рывок — и выключаюсь. Еще рывок — и снова проваливаюсь, как в пропасть, в небытие…
Очнусь на какое-то мгновение, и почти так же заставляю себя ползти, как Маресьев. «Ты не имеешь права умереть!.. И твои друзья-испытатели не должны больше умирать из-за этой гидравлики… А самолет — что надо!.. Он так необходим моей Родине!.. Он будет защищать наше небо… И я его буду защищать… Буду… Буду… Буду!..»
С невероятным трудом делаю еще один рывок вверх по крутому откосу. И до чего же обидно! Вот уже она, кромка обрыва. Рукой подать. А силы иссякли.
Слышу, самолеты, вертолеты где-то совсем рядом летают. Понимаю: ребята ищут меня, а выбраться из оврага не могу. Один вертолет проносится прямо над головой, а я не могу ни поднять руку, ни помахать. Сил хватает лишь на то, чтобы проводить вертолет взглядом.
И знаете, что я вспомнил в самую тяжелую минуту?
— Что? — спрашиваю.
— Вспомнил, как вы, то есть Мересьев, совершенно обессилевший, смотрите из глубокой воронки в небо глазами, полными слез, а услышав гул родного, советского, самолета, вдруг делаете — откуда взялись силы! — последний рывок, и глубокая воронка оказывается наконец-то внизу. Я сделал так же. Гул самолетов и вертолетов прибавил мне сил. Стиснув зубы, делаю отчаянный рывок — и вот я на гребне обрыва… Спасибо вам большое!..
Он с такой благодарностью говорит и смотрит на меня, как будто и в самом деле я в трудный час подал ему руку и вытащил его из смертельного рва.
— А вы, Павел Петрович, летите в Москву на киносъемку? — после небольшой паузы спрашивает мой славный собеседник.
— Да нет, — отвечаю. — Спешу на пятидесятилетие Алексея Петровича Маресьева.
— Вот здорово! Я вас очень прошу: передайте летчику-истребителю Маресьеву сердечный привет от летчика-испытателя майора Круглова. Обнимите его и скажите большое спасибо ему. Ведь он мне жизнь спас!..
…И вот я в столице, на торжественном вечере. На украшенной цветами сцене, за столом почетных гостей сижу рядом с юбиляром и самыми дорогими его сердцу людьми. Вечер ведет писатель Борис Полевой.
Один за другим выходят из-за стола, поднимаются из зала на сцену боевые друзья юбиляра, прославленные военачальники, ветераны войны и труда, рабочие, солдаты, курсанты, студенты, школьники, комсомольцы, пионеры.
Все приветствия юбиляр слушает стоя. А так как выступающие поднимаются к трибуне почтя без интервала и каждому хочется сказать как можно больше добрых слов, торжественный вечер затягивается.
Смотрю на Алексея Петровича и понимаю, как нелегко ему все это выслушать, а тем более выстоять час, второй, третий…
«Сейчас, — думаю, — Борис Николаевич Полевой предоставит слово мне. Скажу как можно короче и самое главное. Но как это сделать? Ведь моя судьба — и артиста, и человека — так слита с судьбой этого легендарного летчика! Так о многом хочется сказать в этот вечер!..
Может быть, вспомнить, как в Подмосковье снимали картину «Повесть о настоящем человеке»? Не рассказать ли о том, как Алексей Петрович на моих глазах тогда мягко и свободно встал на стул и с жаром начал доказывать;
— Я ему говорю…
— Кому? — переспрашиваю.
— А председателю комиссии. Разве это не ноги? Разве не тренировка?
Как, звонко похлопав ладонями по протезам, Маресьев тогда совершенно неожиданно для меня спрыгнул со стула, убедительнее всего доказав, что он в силах еще подняться в небо, что может еще защищать Отчизну!..
А не вспомнить ли, как он, защищая на киносъемках меня, говорил Александру Борисовичу Столперу:
— Я ведь полз в течение восемнадцати суток и почти все время в полубессознательном состоянии, а он в полном сознании ползает здесь в лесу уже более трех месяцев…
Нет, пожалуй, здесь лучше вспомнить, как в день нашей первой встречи в Подмосковье Алексей Петрович сказал мне:
— Будете работать над образом Мересьева, помните об одном — я не один, нас много.
А как гордятся воины многих гарнизонов, где мне допелось быть с концертами или просто на вечерах встречи, подвигом Алексея Петровича Маресьева!
Да и не только гордятся, а, главное, в тяжелейшие минуты и сегодня воины поступают так, как поступил в годы войны раненый летчик-истребитель Маресьев».
И тут меня осенила мысль: «А расскажу-ка я все, как есть, о летчике-испытателе Круглове…»
Слышу, как Борис Николаевич называет мою фамилию. Подхожу к микрофону и, ничего не выдумывая, рассказываю о том, что слышал в самолете от мужественного испытателя.
И выступление свое закапчиваю теми же словами.
— Алексей Петрович, — обращаюсь к юбиляру, — мой удивительный спутник в салоне самолета так и сказал: «Я вас очень прошу: передайте летчику-истребителю Маресьеву сердечный привет от летчика-испытателя майора Круглова. Обнимите его и скажите большое спасибо ему. Ведь он мне жизнь спас!..» С удовольствием выполняю эту просьбу от его имени.
Под овацию зала подхожу к легендарному летчику, обнимаю его. И чувствую: Алексей Петрович будто обнимает с такой силой не меня, а своего младшего брата по духу, крыльям и небу — майора Круглова!..
Язык мира один
Язык мира один
С какой любовью и симпатией советские люди относятся к Индии, вы наверняка хорошо знаете. Не сегодня родилось наше доброе чувство к великому и свободолюбивому индийскому народу. Знаете вы и о том, что дружеские чувства, связывающие наши народы, взаимны. И в этом нам, советским кинематографистам, посчастливилось убедиться.
…В Калькутте нас встречают друзья Советского Союза. Поднимаемся по широкой лестнице старого дома на четвертый этаж. Входим в зал с небольшой эстрадой, перед которой стоит высокий бронзовый кувшин с ярко-красными цветами. Пол скромного помещения, покрытого серой материей, густо забросан лепестками роз. Гостей из Советского Союза усаживают на сцене и, как полагается по существующем традициям, в знак особого расположения надевают нам на шеи венки из роз.
Молодой человек, сидящий перед нами, заиграл на национальном инструменте трехтысячелетней давности — ситаре — и под звуки мелодии запевает тихим ясным голосом:
«И счастье придет!» — подхватывает хор всего-навсего из шести человек. Но песня звучит так, будто поют ее очень много люден.
Короткая пауза. Молодой человек поднимает голову и говорит:
— У нас, в Бенгалии жил поэт. Он умер, когда ему было всего лишь девятнадцать лет! Он написал песню.
Певец трогает пальцами струны ситара и снова запевает: